Горение (полностью)
Шрифт:
– А вы сможете?
– хмуро спросил Николаев.
– Вы с ними поладите?
– Поладим. Потому что мы требуем справедливого, Кирилл Прокопьевич!
– То есть?
– Равенство, отмена частной собственности на средства производства, национализация.
– А кто мне тогда шпалы будет поставлять?! У меня и так все сроки срываются, оттого что не могу шпал дождаться, казенных начальников тьма, а отвечать некому. А коли национализируете все? Тогда уж и вовсе никто не ответит. "Наше" - значит ничье, Феликс Эдмундович.
– Ну, а коли "наше" - сиречь государственное?
– Да разве можно на нашей хляби построить государство, коим управляет сообщество думающих?! Разве без кнута можно в России? Разве добром да уговором нашего брата прошибешь? Согласен, во тьме живем.
– Хи из прагматик, - вставил Джон Иванович.
– Верит только тому, что есть...
– Вы что больше всего на свете любите, Кирилл Прокопьевич?
– Водку, - усмехнулся тот.
– Больше всего на свете вы любите строить свои железные дороги, Кирилл Прокопьевич. Но чтобы их строить, вам приходится хитрить, устраивать банкеты, выпрашивать кредиты, льстить одним, подмасливать других - разве нет? Лишь демократическая республика позволит вам творить по-настоящему.
– Джон Иванович, давай штоф, - сказал Николаев.
– Дзержинский меня разбередил.
– Не надо, Кирилл Прокопьевич, вам еще со мной придется помучиться...
– Я уж намучился... Свободы вам мало, бюджет для народа плохой, царь мне конкурент... Прав Джон Иванович, прав: дайте хоть на том закрепиться, что с такой кровью получили. Разве можно из деспотии да в республику? На Западе вон сколько лет к свободе готовились!
– Неверно. Или есть свобода, или нет ее вовсе, - мы на этой точке зрения стоим.
– Это Ленин говорит.
– Правильно говорит Ленин.
– Утопии он проповедует. Я работать хочу, а мне руки вяжут! Я надеюсь, понимаете, Феликс Эдмундович, я истинно, верующе надеюсь! Не забирайте моей веры, не надо, не отдам. Вы затвердили себе: "Нет свободы, нет прав, нет гарантий". Не надо бы так, Феликс Эдмундович. Вспомните, как мы первый раз встретились, вспомните! Вы ведь тогда бесправным были, и мне это о-очень не нравилось, нечестно это было и низко: бомб у человека нет, револьвера тоже пошто за книжку Маркса сажать в острог?! Но сейчас... Спокойно разъезжаете, не таитесь, как равный с равными живете...
Дзержинский поднялся, отошел к окну, поманил Николаева.
– Это кто?
– спросил он, когда Николаев стал рядом.
– В сереньких пальто? Инженеры? Артисты балета? Филеры это! Они за кем следят? За вами? Или за Джоном Ивановичем? Они за мной следят, Кирилл Прокопьевич, они меня на вокзале ждали, а вы меня от ареста спасли - во второй уже раз. И в третий должны будете. Как, вывезете меня из свободного, демократического Петербурга в Финляндию, а? Или не станете? 34
Есин оказался человеком невероятно резким в движениях, маленького роста, очень худой, без шеи, с огромной головою, посаженной прямо на туловище. Одет он был кричаще: длинный пиджак с покатыми, по последней моде, плечами никакой ваты; брюки до того заужены, что прямо хоть на сцену, танцевать лебедя; ботинки остроносы, непонятно, как в мысках умещались пальцы, чисто китайскую ступню надобно иметь. Большой человек не человек; настоящий, то есть живучий, должен быть маленьким, ему тогда на свете у м е с т и т ь с я легче, меньше неудобств окружающим доставит.
...Глазов не перебивал Есина, слушал молча, доброжелательно, полагая, что сможет до конца понять собеседника: когда человек с о л и р у е т, он куда как больше выявляется, он ведь сам за собою идет, без чьей-либо помощи; не зря ведь актеры так монолог чтут - выигрышен.
– Слежу, что у вас творится, - жарко продолжал Есин, - и только диву даюсь: шумим, братцы, шумим! А как стояла единая и неделимая, так и будет стоять - никуда не сдвинется, ничто не изменится! Я вам скажу, господин Трумэн, вот что: и американский фермер и русский мужик одним миром мазаны, дурни дурнями, только американского отдрессировали, а наш еще темный - вот и вся разница. И тому и другому власть нужна, как же без власти?! Я бы на месте царя подкинул земли мужику, помог плугами, пусть банк пошевелится, вы необоротистые, а потом надобно поднять размер подати и понизить закупочные цены на хлеб - чистый бизнес. Почему вы медлите? Чего царь боится, солдаты ведь ему принимают присягу?!
"Ишь как распоряжается, - подумал Глазов, -
– Я вам скажу, господин Груман, что в моем бизнесе - он, конечно, не очень велик, я стою сорок тысяч долларов, - все решает сметка: смикитил вовремя, кредит взял, деньги вложил - и считай прибыль!
– Бизнес ваш каков?
– спросил Глазов.
– Разный...
– Это как понять?
– Купля-продажа, - по-прежнему уклоняясь, ответил Есин, словно бы смущался чего-то.
– Посредничаю, господин Груман, посредничаю. Там без этого нельзя. Русские всегда хотят сами - во всем и везде сами, и чтоб другому перепоручить - никогда!
– Давно изволили уехать из России?
– С родителями. Отец старовер, молиться дома не позволяли - уехал, ну и мы за ним... Я за русскими газетами слежу, всю торгово-рекламную полосу прочитываю, жду, когда и у вас посредники появятся, мы бы тогда огромные дела начали проворачивать, огромные!
– Для огромных дел миллионы потребны, а у вас всего сорок тысяч...
– Ну и что? Консул поможет, у нас все на взаимности - он мне, я - ему, и потом, деньги тут не столь важны, господин Груман, тут главное убаюкать партнера. Я вот раз взялся продать партию галстуков, надо мной все смеялись, говорили, что погорю, фасон из моды вышел, а я на этом деле заколотил десять тысяч! Мысль моя работала так: поскольку галстуки прошлогодние и уступили их мне поэтому за две тысячи, а не за семь, в Нью-Йорке их никому не всучишь: пуэрториканцы носят платочки из шелка, евреи - шарфы, негры ничего не носят, американцы начали следить за парижской модой. Но ведь есть провинция! Как к ней подкрасться? Очень просто. В обычную провинцию - а это почти вся Америка надо пролезть через самую захолустную провинцию. А какая самая захолустная провинция? Прерии. Кто там живет? Пастухи. Их называют ковбои. А что любят ковбои? Песни и женщин. Я нанял двух бездомных артисточек, одну русскую, тоже раскольница, отец с матерью привезли. Она за двадцать лет даже "хлеб" по-английски говорить не научилась, дикая девка, а вторую - француженку, стыда - ни на грош, заключил с ними контракт на гастроли, напечатал афиши про двух "звезд", американцы только "звезд" любят, это у них так великих артистов называют, и повез их в прерии; песни о галстуке, который носят русские мужики и французские буржуа, мои девки сочинили бесплатно. В Америке, доложу я вам, клюют на заграничное так же, как в России. На свое плевать им и забыть, дикие люди, я ж говорю! Так вот, вывез я моих девок в прерии, дал три концерта в Денвере, два в Далласе, есть у них такой вшивый городишко, они нефть ищут, нет там никакой нефти, бум это у них называется, когда ищут не то, что нужно, и не там, где есть, и продал партию галстуков, и заключил контракт на такой же фасон, вернулся в Нью-Йорк, продал исключительное право той же фирме, у которой брал рухлядь, и положил деньги в банк! Я просто не понимаю, почему русские купцы не могут пойти к царю и объяснить ему, что пора дать свободу торговли! Это же выгодно!
– Объяснят еще, - скрипуче согласился Глазов, - всему свое время.
– Нет свое время, - разгорячившись, Есин впервые за все время начал говорить с акцентом.
– Как это говорят у вас: "Каждому овощу свое время"? Правильно говорят. В России все правильно говорят, только неверно делают!
– Экий вы колючий, господин Есин... Простите, запамятовал ваше имя-отчество, - сказал Глазов, хотя прекрасно знал, что Есина зовут Митрофан Кондратьевич и что отец его не был старовером, а просто-напросто бежал из-под суда после растраты на Прохоровской мануфактуре.
– Там меня зовут Майкл, - ответил Есин, - а вообще-то я Михаил Константинович...
– Михаил Константинович, я бы хотел прервать вас, рассказать, чего мы ждем от вашей работы...
– Фирма Есина сделает любую работу, господин Груман, особенно если надо кого перехитрить! Может, спустимся выпьем кофе, скоро время ланча?
– Какое время?
– не понял Глазов.
– Там говорят "ланч-тайм", обеденное время: жрут по минутам, одно и то же, как племенные быки...
– В ресторане неудобно говорить... У немцев тоже, знаете ли, "мальцайт", сейчас не протолкаешься.