Горение (полностью)
Шрифт:
Савинков вопрошающе посмотрел на Петрова.
– Я ж не понимаю по-французски, - сказал тот извиняющимся голосом, "Месье", "мадам", "мерси"...
– Нам предлагают здесь пообедать, - объяснил Савинков.
– Сейчас одиннадцать, час посидим за кофе, а там можно и полакомиться, сулят приготовить хорошее мясо. Согласимся?
– Я буду вас угощать, - сказал Петров, не уследив за лицом - искорежило гримасой неприязни, губы потянуло влево.
– Только в этом случае я соглашусь.
– Думаете, буду возражать?
– спросил Савинков без усмешки, столь для него обычной.
– Я сейчас без денег, так что благодарен
– Кивнув официанту, мол, спасибо, обедаем у вас, достал портсигар, бросил тоненькую папироску в угол рубленого рта и заметил: - Лишь в одном городе можно быть счастливым, даже если голоден, - в Париже... Помните у Макса Волошина? "Монмартр. Внизу ревет Париж, коричневато-серый, синий; уступы каменистых крыш слились в равнины темных линий; то купол зданья, то собор встает из синего тумана, и в ветре чуется простор волны соленой океана". Красиво?
– Очень, - согласился Петров.
– Кто это написал, вы сказали?
– Художник Максимилиан Волошин... Он тут на Монмартре подрабатывает, портретики малюет, меня обедами кормит с выручки... У него еще есть очень красивое словосочетание: "В дождь Париж расцветает, точно серая роза, шелестит, опьяняет влажной лаской наркоза, на синеющем лаке разбегаются блики, в проносящемся мраке замутились их лики, и на груды сокровищ, разлитых по камням, смотрят, морды чудовищ с высоты Нотр Дам"...
– Этот Волошин с нами?
– спросил Петров.
Лицо Савинкова продолжало оставаться белой недвижной маской, ни один мускул не дрогнул, хотя фраза Петрова показалась ему безудержно смешной.
– Ваш вопрос слишком категоричен, Саша... Что значит "наш"? Он поэт. Значит, наш. Революционеров создает поэзия. Он живет в Париже зиму. Значит, наш. Подобен нам, гоним ветром, словно ржавый лист севастопольского платана... Если вы вкладываете в понятие "наш" одну лишь принадлежность к партии, то я должен ответить отрицательно, хотя Макс вчера поведал мне мечту своей жизни: построить в Крыму, на пустынном берегу, дом, где станут жить бунтари и поэты... Впрочем, разделимы ли эти понятия? Хотите, прочту стихи о Париже, которые вам наверняка понравятся?
– Хочу, Борис... Викторович, - ответил Петров, проклиная себя за врожденную крестьянскую робость: эк ведь легко он назвал меня "Сашей", а я разбежался на одной своей ноге, чтоб ответить "Борисом", и не смог, засоромился...
Савинков по-щучьи "сглотнул" состояние собеседника, у к р е п и л свое положение:
– Вы меня так не зовите, С а ш а. За мной и здесь топают... Я с трудом оторвался от двух шпиков, покуда решился к вам подсесть. В боевой организации меня зовут "Павел Иванович"... И вы вперед зовите меня так же, хорошо?
– Да, да, конечно, - ответил Петров, легко согласившись с поражением.
– От России быстро отвыкаешь. Здесь свобода, и это нормально, поэтому все эти клички и псевдонимы кажутся ненужными... То, что несвободно, противоестественно, согласитесь?
Не ответив, Савинков начал читать стихи:
– "В твоей толпе я духом не воскрес, и в миг, когда все ярче, все капризней горела мысль о брошенной отчизне, - я уходил к могилам Пер ля Шез. Не все в них спят. И грохот митральез, и голос пуль, гудевших здесь на тризне, навстречу тем, кто рвался к новой жизни, - для чуткого доныне не исчез. Не верь тому, кто скажет торопливо: "Им век здесь спать, под этою стеной". Зачем он сам проходит
– Вот это прекрасно!
– сказал Петров восторженно.
– Можно было б зааплодировал!
– В Париже все можно, - Савинков наконец улыбнулся.
– Именно поэтому он и стоит обедни. Это город постоянно пьяного счастья. Великий Бодлер, герой революции, бунтарь и ранимый юноша, а потому отец всемирного символизма, именно здесь, после разгрома народного восстания, заставил себя написать великие строки: "Нужно день и ночь быть опьяненным, это - важнее всего, первый вопрос нашей жизни. Чтобы не испытывать безжалостного гнета времени, которое давит вам плечи и клонит к земле, нужно быть постоянно опьяненным... Но чем же? Вином, поэзией или красотой добра? Все равно, чем хотите, но только опьяняйтесь, иначе вы сделаетесь рабами и жертвами времени"...
– Кто-то говорил, что вы заканчиваете роман, Павел Иванович?
– А кто это вам мог говорить?
– лениво поинтересовался Савинков.
Петров с ужасом вспомнил: Герасимов! Свят, свят, неужели вот так, на доверчивой мелочи, проваливаются?!
– ...Я... Я давеча был в обществе... Кто-то из наших рассказывал, что вы дни и ночи работаете...
– Так это я динамит упаковываю, - Савинков снова позволил себе улыбнуться, не разжимая рубленого рта с бледными, чуть не белыми губами, - не лицо, а маска смерти.
– Пока чемодан сложишь, пока замаскируешь все толком, вот тебе и ночь... Ну, - он поднял свой "пастисс", добавив каплю воды, - начнем опьяняться?
– Я не пью.
– Вообще?
– Никогда не пил, Павел Иванович. Я ведь из поповичей, отец нас держал в строгости.
– Не смею неволить. Я и ваш стаканец в таком случае выпью, обожаю это вонючее зелье.
Савинков выцедил свой "пастисс" медленно, сквозь крепкие, с желтизною, зубы; поставил тяжелый стакан на серый мрамор стола и сразу же закурил новую папироску; казалось, что он вообще не выпускает ее изо рта - только кончит одну, сразу же, без перерыва, принимается за другую.
Услышав удивленный возглас за спиной: "Боже милостивый, Пал Иванович!" неспешно оглянулся и, быстро поднявшись, протянул руку неряшливо одетому господину:
– Рад видеть, Владимир Львович. Знакомьтесь с нашим товарищем.
Петров снова хотел подняться, и вновь Савинков положил ему руку на ключицу, упершись в нее большим пальцем, - нажмет посильней и хрустнет; каждый жест со значением, не то что слово...
– Петров.
– Очень приятно. А я Бурцев.
Вот оно, сразу же понял Петров; началось; неспроста они тут оба; сейчас почнут терзать.
– Владимир Львович издавал "Былое", вы, конечно, знаете этот журнал? утверждающе осведомился Савинков.
– Он положил жизнь на то, чтобы разоблачать провокаторов. Как в нашей среде, так и у социал-демократов.
– Я всегда восторгался деятельностью товарища Бурцева, - ответил Петров.
– Вы не назвали своего имени и отчества, - заметил Бурцев.
– Если вы тот Петров, что бежал из Саратова, то должны быть Александром Ивановичем. Здесь проживаете под псевдонимом?
– Для вас я Александр Иванович, - ответил Петров и ощутил острое желание выпить этого самого "пастисса", что так сладостно тянул сквозь зубы б а р и н.