Горение (полностью)
Шрифт:
– Что предложите взамен?
– Вы нашу литературу читаете? Каутского, Люксембург, Ленина, Плеханова?
– Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных - это после Пушкина-то и Достоевского, а?!
В дверь постучались. Дзержинский ответил:
– Пожалуйста.
Вошла толстенькая немочка с пакетом.
– Это белье для госпожи, - извинилась она, - я не знала, что у госпожи гости.
– Какое белье?
–
– Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.
– Спасибо, - ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: Когда вам отдавала белье госпожа?
– Три дня назад, - ответила служанка.
– Когда госпожа вернулась из Парижа.
– В Париж госпожа уехала недели две назад?
– вопрошающе уточнил Дзержинский.
– Нет, - ответила служанка, - десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье...
Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:
– У вас курить ничего нет?
Николаев удивился:
– Вы, сколько помню, почти не курили.
– Хорошо помните.
– Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.
– Джон Иванович по-прежнему в добром здравии?
– словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский.
– Все такой же веселый?
– А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.
– Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?
...Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.
– Ну, все хорошо?
– спросила она.
– Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.
– Напрасно вы это, - сказал Дзержинский.
– Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.
– Кто этот господин?
– Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.
– Видимо, не женевский?
– Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?
– Конечно, пожалуйста...
Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:
– Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.
Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.
– Чаю хотите?
– спросила она.
Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:
– Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.
– Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая. Я сейчас, мигом кликну!
Дзержинский не мог подняться с кресла - его давила тяжесть: он ни разу в жизни не видал провокатора так близко.
(Когда жандармы провели по перрону Джона Ивановича, а следом носильщик поволок огромный красный баул, "Пробощ" вспрыгнул в вагон и, прилипнув к окну,
Дзержинский аккуратно сложил телеграмму "Пробоща", сообщавшую о задержании Джона Скотта, спрятал ее в карман и задумчиво посмотрел на Розу Люксембург, собравшую актив польских социал-демократов в Берлине.
– Вот так, - сказал Дзержинский.
– Теперь понятно, от кого шли провалы в Варшаве и Лодзи. Понятно, кто погубил Мацея Грыбаса.
– Случайность исключена?
– Сотая доля вероятия, - ответил Дзержинский.
– Она знала Грыбаса и, к счастью, никогда не встречала Каспшака. Может быть, поэтому Каспшак продолжает работу.
– Предложения, товарищи?
– спросила Люксембург.
– Какие предложения?
– Роза, - поднялся бородатый, седой - один из "стариков".
– В Лодзи, Петракове и Варшаве повешены семь человек. Начинается суд над Мацеем. Наш ответ сатрапам может быть одним: казнь провокатора.
Дзержинский прикрыл веки пальцами - было видно, как они подрагивали.
– Роза, - член Главного правления был быстр, нервен - ноздри трепыхали, товарищи. Событие это чрезвычайное. "Птаха", которую мы все знали, которой помогали, готовили к экзаменам, кормили...
– Это словопрения, - перебила Люксембург.
– Прошу по существу вопроса.
– Это не словопрения! Это сердце мое!
– И это словопрения, - так же сухо перебила Люксембург.
– Хорошо. Я - за немедленный партийный суд.
– Следующий?
– Суд.
– Пожалуйста, ты?
– Казнь.
– Ты?
– Казнь.
– Юзеф?
Дзержинский тяжело поднял покрасневшие веки, поднялся.
– Я против.
– Мотивация?
– по-прежнему бесстрастно осведомилась Люксембург.
– Когда меня спросили: "Случайность исключена?", я ответил: "Сотая доля вероятия".
В комнате было тихо, и тишина была давящей, ожидающей, готовой вот-вот смениться всеобщим шумом. Дзержинский чувствовал это и медлил специально, чтобы заставить товарищей не столько себя слушать, сколько принять его точку зрения или уж во всяком случае не сразу отвергать ее.
– Мы уподобимся социалистам, - продолжал Дзержинский, заставляя себя говорить тихо и медленно. Он понимал, что если даст волю порыву - разыграются страсти, и он вынужден будет подчиниться воле большинства.
– Суды, слежки, казни, кровь, террор - не наш метод. Если Гуровская провокатор "идейный", если она сама пришла - это одно дело, но коли юную девушку сломали, вынудили жандармы? Надо же думать реально - до тех пор, пока существуем мы, будет существовать охранка. Может быть, целесообразней быть воспитателями, чем карателями? Может быть, следует беспощадно и методично к а р а т ь тех, кто есть главное зло, - охранку? Я не убежден, что бывший народоволец Лев Тихомиров сам с т а л нынешним монархистом Тихомировым, - его к этому п р и в е л и. А жил он в Швейцарии. Кто привел? Каким образом? Сломали? На чем? Если мы убедимся до конца, что Гуровская служит охранке, наш долг заключается в том, чтобы дать ей возможность принести покаяние, открыв нам всю правду о своем падении. Если она откажется от этого - тогда мы публично оповестим о ее провокаторстве в социал-демократической прессе мира.