Горение. Книга 1
Шрифт:
Староста вскинул голову, медленно поднялся, его шатнуло. Возница остановил лошадь. Староста подошел к беглецам и спросил, приблизив сивушное, дремучее лицо к морде лошади:
— Кто такие?
— Пшел! — крикнул Сладкопевцев.
Староста сноровисто схватил коня за узду, сплюнул длинно и сказал, не оборачиваясь:
— Мужики, а ну сюдой!
В мгновение бричка оказалась окруженной тесной и душной, в пьяном перегаре, толпою.
— Документ покажьте, — сказал староста, обвиснув на конской морде.
— Покажьте документ, господа хорошие…
— Я сын купца
— А может, ты беглый? — спросил староста и еще больше обвис на конской морде. — Может, политик? Покажь документ.
Дзержинский заметил, как Сладкопевцев потянулся к кнуту. Дзержинский прижал его руку к сену, больно прижал и негромко обратился к старосте:
— Сейчас я составлю письмо генерал-губернатору, моему другу Льву Никаноровичу, про то, как вы обижаете господина Новожилова. Мужики, вас в свидетели беру, каждый подпишется! Давайте бумагу, ваше высокоблагородие, — обратился он к Сладкопевцеву, — и карандаш.
И, не обращая внимания на старосту, который снова лицом запьянел и морду лошади чуть отпустил, он начал быстро писать что-то, сам не понимая что; главное, казалось ему, писать надо быстро и чтоб строки были ровные.
Понимая, что останови он руку хоть на мгновение, и начатая игра может обернуться провалом, гибелью, Дзержинский продолжал стремительно водить карандашом по бумаге, ибо, открывшись и покорно отдав себя в руки пьяного старосты, он лишался возможности говорить правду не десяткам, а тысячам таким же, как эти, безграмотным, забитым, униженным, одурманенным вином людям.
«Спасение — не цель, а средство продолжать борьбу», — сформулировал наконец Дзержинский то, что было в нем, что искало выхода.
Мужики между тем задвигались, начали тихо переговариваться, переводя взгляды со старосты на барина, который писал жалобу куда как быстрей, чем писарь в волости.
— Так вот, — начал Дзержинский, подняв глаза на Сладкопевцева, — я прочитаю, ваше высокоблагородие, жалобу. «Милостивый государь генерал-губернатор! Июня восемнадцатого дня года 1902 мужики на тракте, на 478 версте, посмели остановить меня, как беглого арестанта, и, будучи пьяными, подвергли ошельмованию. Прошу выслать ревизию, для того… »
Кто-то из мужиков крикнул:
— Едет уж ревизия!
— Староста деньги пропил, на колени стал-то потому, что пристава ждал, ваше благородь! Вы уж не прогневьтесь! Дзержинский вскинул голову, нахмурился:
— Кто кричал?! Иди сюда, первым крестик поставь — в свидетели!
… Мужики побежали сразу — нельзя было понять, кто первым. Бабы с детишками стояли так же безмолвно, застыв, не в силах, видно, двинуться: страх в них был с материнским молоком впитан, триста лет такое молоко сосали.
— Ваш благородь, — обвалился староста на колени, — не губите!
— Пшел! — Сладкопевцев тронул плечо возницы. — Гони!
Отъехав с версту, Сладкопевцев тихо сказал Дзержинскому:
— Мы б скорей ушли, если б ты не «высокоблагородием» меня величал, а «превосходительством».
Дзержинский покачал головой:
— Наоборот.
— Почему «особенно мне»?
Дзержинский приблизился к уху Сладкопевцева:
— Товарищ эсер, ты же делаешь ставку на крестьянство! Разве «ставку» можно кнутом бить?! «В ВАРШАВСКОЕ ОХРАННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ, ПОДПОЛКОВНИКУ ГЛОБАЧЕВУ. Как сообщило Охранное отделение Москвы, получившее уведомление корпуса жандармов Его Императорского Величества, из Вилюйска Якутской губернии сбежал ссыльный поселенец Феликс Эдмундов Дзержинский. По наведенным сведениям, не далее как в мае сего года означенный Дзержинский принимал участие в возмутительной демонстрации арестантов Александровской пересыльной тюрьмы. Соблаговолите отправить на мое имя фотографические портреты означенного Дзержинского самого последнего периода. В случае, если поиски сего опасного преступника Империи не увенчаются успехом, необходимо фотографические карточки переправить заведывающему агентурою в Берлине г. Гартингу для продолжения розыска и установления филерской слежки за границею. Подполковник 3аварзин».
В Иркутск Дзержинский и Сладкопевцев приехали ночью. Вокзал был забит народом: сотни крестьянок с детьми на руках сидели вдоль стен, на кафельном полу; мужики спали, подложив под себя армянки. Среди тесного, грязного, плачущего, храпящего, стенающего людского множества неторопливо прохаживались городовые: Россия переселялась от голодных неурожаев на восточные земли.
— Ужас какой, — сказал Сладкопевцев. — И в то же время я поймал себя на страшной мысли: я рад этому, Феликс.
— Как можно радоваться чужому горю?
— Это резерв. Чем больше горя эти несчастные примут, тем скорее они откликнутся на акты нашей борьбы.
— «Чем хуже, тем лучше»? Это же от иезуитов…
— Хочешь делать революцию в белых перчатках? Боишься вида страданий? Крови?
— Не надо подсчитывать, кто из нас больше повидал страданий и крови. Это не по-мужски. А революцию надо делать без перчаток — акушерки принимают младенца чистыми руками: жизнь чувствует жизнь.
Они вышли на привокзальную площадь. Извозчик стоял под фонарем, на другой стороне проезда. Городовой, что прохаживался у дверей вокзала, несколько раз мазанул похмельным взглядом двух бритоголовых, в черном.
Сладкопевцев кашлянул: один паспорт на двоих — второй надо еще получить у товарища, здесь, в Иркутске.
— Эй! — крикнул Дзержинский и почувствовал, как вздрогнул от неожиданности Сладкопевцев. — Городовой! Ну-ка кликни того дурака, быстро! Спит на козлах, сукин сын!
Городовой, повинуясь холодному барскому голосу, подхватил шашку и затрусил к извозчику.
— Достань пятиалтын, — тихо сказал Дзержинский. — Дай лениво.
— Последний.
— У товарища получим на дорогу.
— А извозчик? Ему что?