Горение. Книга 1
Шрифт:
— Что предложите взамен?
— Вы нашу литературу читаете? Каутского, Люксембург, Ленина, Плеханова?
— Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных — это после Пушкина-то и Достоевского, а?!
В дверь постучались. Дзержинский ответил:
— Пожалуйста.
Вошла толстенькая немочка с пакетом.
— Это белье для госпожи, — извинилась она, — я не знала, что у госпожи гости.
— Какое
— Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.
— Спасибо, — ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: — Когда вам отдавала белье госпожа?
— Три дня назад, — ответила служанка. — Когда госпожа вернулась из Парижа.
— В Париж госпожа уехала недели две назад? — вопрошающе уточнил Дзержинский.
— Нет, — ответила служанка, — десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье…
Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:
— У вас курить ничего нет?
Николаев удивился:
— Вы, сколько помню, почти не курили.
— Хорошо помните.
— Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.
— Джон Иванович по-прежнему в добром здравии? — словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский. — Все такой же веселый?
— А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.
— Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?
… Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.
— Ну, все хорошо? — спросила она. — Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.
— Напрасно вы это, — сказал Дзержинский. — Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.
— Кто этот господин?
— Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.
— Видимо, не женевский?
— Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?
— Конечно, пожалуйста…
Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:
— Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.
Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.
— Чаю хотите? — спросила она.
Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:
— Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.
— Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая. Я сейчас, мигом кликну!
Дзержинский не мог подняться с кресла — его давила тяжесть: он ни разу в жизни не видал провокатора так близко.
(Когда жандармы провели по перрону Джона Ивановича, а следом носильщик поволок огромный красный баул, «Пробощ» вспрыгнул в вагон и, прилипнув к окну, тяжело засмалил
Дзержинский аккуратно сложил телеграмму «Пробоща», сообщавшую о задержании Джона Скотта, спрятал ее в карман и задумчиво посмотрел на Розу Люксембург, собравшую актив польских социал-демократов в Берлине.
— Вот так, — сказал Дзержинский. — Теперь понятно, от кого шли провалы в Варшаве и Лодзи. Понятно, кто погубил Мацея Грыбаса.
— Случайность исключена?
— Сотая доля вероятия, — ответил Дзержинский. — Она знала Грыбаса и, к счастью, никогда не встречала Каспшака. Может быть, поэтому Каспшак продолжает работу.
— Предложения, товарищи? — спросила Люксембург. — Какие предложения?
— Роза, — поднялся бородатый, седой — один из «стариков». — В Лодзи, Петракове и Варшаве повешены семь человек. Начинается суд над Мацеем. Наш ответ сатрапам может быть одним: казнь провокатора.
Дзержинский прикрыл веки пальцами — было видно, как они подрагивали.
— Роза, — член Главного правления был быстр, нервен — ноздри трепыхали, — товарищи. Событие это чрезвычайное. «Птаха», которую мы все знали, которой помогали, готовили к экзаменам, кормили…
— Это словопрения, — перебила Люксембург. — Прошу по существу вопроса.
— Это не словопрения! Это сердце мое!
— И это словопрения, — так же сухо перебила Люксембург.
— Хорошо. Я — за немедленный партийный суд.
— Следующий?
— Суд.
— Пожалуйста, ты?
— Казнь.
— Ты?
— Казнь.
— Юзеф?
Дзержинский тяжело поднял покрасневшие веки, поднялся.
— Я против.
— Мотивация? — по-прежнему бесстрастно осведомилась Люксембург.
— Когда меня спросили: «Случайность исключена? », я ответил: «Сотая доля вероятия».
В комнате было тихо, и тишина была давящей, ожидающей, готовой вот-вот смениться всеобщим шумом. Дзержинский чувствовал это и медлил специально, чтобы заставить товарищей не столько себя слушать, сколько принять его точку зрения или уж во всяком случае не сразу отвергать ее.
— Мы уподобимся социалистам, — продолжал Дзержинский, заставляя себя говорить тихо и медленно. Он понимал, что если даст волю порыву — разыграются страсти, и он вынужден будет подчиниться воле большинства.
— Суды, слежки, казни, кровь, террор — не наш метод. Если Гуровская провокатор «идейный», если она сама пришла — это одно дело, но коли юную девушку сломали, вынудили жандармы? Надо же думать реально — до тех пор, пока существуем мы, будет существовать охранка. Может быть, целесообразней быть воспитателями, чем карателями? Может быть, следует беспощадно и методично карать тех, кто есть главное зло, — охранку? Я не убежден, что бывший народоволец Лев Тихомиров сам стал нынешним монархистом Тихомировым, — его к этому привели. А жил он в Швейцарии. Кто привел? Каким образом? Сломали? На чем? Если мы убедимся до конца, что Гуровская служит охранке, наш долг заключается в том, чтобы дать ей возможность принести покаяние, открыв нам всю правду о своем падении. Если она откажется от этого — тогда мы публично оповестим о ее провокаторстве в социал-демократической прессе мира.