Горение. Книга 1

Семенов Юлиан Семенович

— Адам Красовский. Пан Адам?

— Кажется. Ты знаешь его?

— Шапочно. А что?

— Нет, ничего.

— Почему ты спросила о нем?

— Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь — согласится?

— Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.

— Кто тебе сковородки чистит? Меланья?

— Что?! — в ужасе спросил Ноттен.

— Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала — в палец.

— Я не замечал.

— Ты ничего

не пишешь о деле Грыбаса?

— Написал.

— Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?

«Теперь я до конца верю Глазову», — понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.

— Сделай глазунью.

— В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.

— Ты знаешь его?

— Да. В Париже напечатали статью, — предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?

— Я не слыхал.

— А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на месяц — ничего потом в доме не сыщешь.

— Ставь на тарелку.

— Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.

— Поставь мне на руку, — тихо сказал Ноттен, — послушаем, как зашипит мясо…

Гуровская резко обернулась:

— Что с тобой?

В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в «Адлере».

— Ничего.

— Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше здесь. Ешь, родной. Соли достаточно?

Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери его дома были открыты с утра и до вечера — особенно для студентов и гимназистов. Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории, философии, юриспруденции — все это привлекало молодежь: где еще найдешь нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!

— Чем могу? — спросил Красовский, усаживаясь в кресло. — Слушаю вас.

— У меня несколько необычное дело…

— Представьтесь, пожалуйста.

— Доманский. Юзеф Доманский.

— Студент? Какого факультета?

Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского, подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:

— Я с тюремного факультета, профессор.

— Простите? — Красовский не понял. — Тюремного? Вы эдак о российской юриспруденции?

— Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.

— Хм… А если вас арестуют у меня?

— Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.

— Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?

— Понимаю, пан профессор.

— Итак, слушаю вас.

— Нам нужна помощь.

— «Нам»? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?

— Нет. Социал-демократов.

— Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за помощью к русским, немецким или еврейским ученым:

чисто польская проблематика вас не очень-то волнует.

— От кого у вас эдакий вздор? — Дзержинский не сумел скрыть гнева.

— Я не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.

— Это не предвзятость, господин Доманский. Это факт. Пожалуй, что только ППС и «Лига народова» ставят во главу угла наши проблемы, их волнуют прежде всего мытарства, чаяния и надежды нашего народа.

— Что может сделать для своего освобождения наш народ — один, сам по себе? Погибнуть на баррикадах? Спровоцировать самодержавие на очередную антипольскую бойню? Наш с вами народ может обрести свободу лишь в совместной борьбе — без помощи русских мы обречены: надо смотреть правде в глаза, и никто еще не отменил закон массы и примат совместной направленности. Брат Пилсудского, Бронислав, понимал точнее Юзефа, что совместная борьба с русскими революционерами может свалить самодержавие, а это и будет наша свобода.

— Закон массы предполагает примат той или иной силы. Вы говорите — «русские и польские рабочие»; вы, таким образом, отводите полякам второе место, подчиненное.

— Где и когда мы это говорили? Вы читали наши газеты?

— Нет.

— Как же можно повторять то, что говорят друзья Юзефа Пилсудского? Я никак не сомневаюсь в его человеческой порядочности, но что касается наших партийных позиций — мы полярны. Однако когда мои друзья критикуют товарищей социалистов, мы доказательны и пользуемся не слухами, но фактами, пан профессор. Мы представляем рабочих Королевства Польского — всех национальностей, говоря кстати. Рабочему человеку национализм, каким бы он ни был, омерзителен. Интерес рабочего не национален, а классов.

— А как быть с польскими студентами и учителями? С интеллигенцией, словом? Их интересы вас не волнуют?

— Я думаю, что интеллигенция, победи рабочие, вздохнет полной грудью. Я думаю, что только после революции польские интеллигенты смогут творить в полной мере, не оглядываясь на произвол полиции, цензуры, губернаторств. И потом вычленять из общего следует то, что кровоточит, пан Красовский.

После долгого молчания Красовский сказал:

— Я слушаю вас…

Звонок дзенькнул тихо, но Красовскому он показался особым, тревожным, громким. Дзержинский поднялся, мягко ступая, подошел к окну, выглянул осторожно из-за портьеры: улица была пуста, однако возле парадного подъезда стояла пролетка.

— Черный ход в квартире есть? — спросил Дзержинский.

— Пойдемте.

Красовский провел его на кухню, открыл маленькую дверь:

— Спускайтесь во двор, там есть выход на Маршалковскую.

— Я подожду. Может, кто из ваших родных?

— Вы дверь за собой прикройте, — посоветовал профессор, прислушиваясь к тому, как звонок дзенькнул второй раз. — Если визитеры

— те люди, которым верю, я приду за вами.

Он вернулся через минуту:

— Выходите, пожалуйста, это Шаплинский…