Горение. Книга 2
Шрифт:
– Хлоп только это каждодневное и норовит понять, он в высокую политику лезть не хочет, – ответил Бах.
– Не хочет? – переспросил Дзержинский, раздражаясь. – Или не может? А не может оттого, что не умеет, не подготовлен. И наша задача заключается в том, чтобы крестьянина готовить. Вы обязаны, именно вы, рабочий социал-демократ, объяснить неграмотному человеку то, чего он не понимает, от чего его отталкивают, но что знать необходимо, дабы не существовать, а жить. И еще освобожденный человек обязан думать обо всем мире, а не гнить в узконациональной скорлупе.
– Это я могу сказать крестьянину, который живет в Германии, Франции или
И обрабатывает землю графа Сигизмунда Потоцкого, – заключил Дзержинский. – Для которого же, конечно, муниципализация угодна и приемлема, национализация – ни в коем разе. А вот отчего родоначальник российского марксизма Плеханов стоит на позиции Сигизмунда Потоцкого – об этом вас спросят люди, и вы должны уметь ответить, потому что Плеханов – сие Плеханов, и тут невозможно сказать, что, мол, Георгий Валентинович предал дело пролетариата и стал на сторону буржуазии, – это неправда, вопрос стоит глубже, вопрос, коли хотите, этического порядка: характер, возраст, мера талантливости, усталость, отвага, умение предвидеть, готовность принимать точку зрения оппонента… Плеханова, который за муниципализацию, в Польше знают: «Манифест» перевел на русский язык; Ленина, который за национализацию, знают весьма мало, а он, Ленин, отстаивает интересы того самого польского хлопа, который кровью харкает на земле графа Потоцкого и Тышкевича… Русские товарищи не почитают за чужое дело изучение польской партии «Пролетариат» и ее вождя Людвика Варыньского. Они находят слова для русских крестьян, они исследуют революционную тенденцию, приложимо к России, но анализируют и Польшу, чтобы их товарищи знали, чем живут и о чем мечтают поляки. Знание – единственно это сделает революцию победоносной. А то, что знание социально, с этим, думаю, спорить не станете, товарищ Бах?
– С этим я и не спорю, – откликнулся Бах. – Я спорю с другим: надо бы нам польскому крестьянину больше польского давать, привлекать его к нам болью.
– Это аксиома, разве я возражаю против этого?! Начинайте беседу в крестьянских кружках с того, что товарищам близко и знакомо. Но ведь постоянно следует думать, как поворачивать их от разговоров к борьбе! А можно ли бороться против царизма без помощи русских товарищей?
– Нельзя.
– Нельзя, – повторил Дзержинский удовлетворенно. – А коли нельзя, то надо точно знать, как сражаются русские товарищи, товарищ Бах! Муниципализация Плеханова – замедление темпа революционной борьбы, национализация Ленина – ускорение. Что предпочтет польский крестьянин?
– Не знаю.
– Ну вот и давайте выяснять, – улыбнулся Дзержинский. – В спорах рождается истина.
… На явку Дзержинский вернулся поздней ночью. В комнате, не зажигая света, ждал его Юзеф Уншлихт:
– Феликс, за Стефанией Микульской поставлена филерская слежка…
– Она предупреждена?
– Нет.
– Почему?
– Слежку обнаружила сегодня утром Софья Тшедецкая. Подойти к Микульской невозможно.
– Отправь записку.
– Не выйдет. Дворник получает все письма и посылки.
– Утром ее надо предупредить любым путем – пусть уезжает.
– Куда?
– В Краков.
– Феликс, о чем ты? Она же не член партии, она актриса, ей ведь на наши деньги не прожить…
Дзержинский сунул голову под кран, стоял долго, отфыркиваясь. Потом растер лицо полотенцем и сказал:
– Когда две ночи не посплю, совершенно тупею. Начинаю
– Казимежу лучше.
– Глаз спасут?
– Видимо.
– Конференция с солдатами в Пулавах подготовлена?
– Да.
– Теперь по поводу Микульской – когда началась слежка? Связывались ли с Турчаниновым? Пустили наше контрнаблюдение? Какие есть предложения у тебя?
14
Трепов терпеливо ждал, что Витте споткнется на подавлении Московского восстания; тот, однако, дал приказ Дубасову расстреливать баррикады; Трепов ждал, что Витте сломит себе шею на черноморском военном бунте; «Очаков» тем не менее был изрешечен снарядами, Шмидт казнен; так же круто Витте расправлялся с восставшими в Сибири.
При этом – что было для Трепова неожиданным, ибо он действительно, а не показно полагал кадетов «революционерами», – ни Милюков, ни Гучков отставки Витте не требовали, бранили, но в меру; причем Гучков
– за непоследовательную мягкость против «крайних элементов», а Милюков
– за излишнюю твердость против тех же «элементов». У Трепова создавалось впечатление, что кадеты и октябристы начинают всерьез притираться к Витте, от встреч переходят к делу, а это тревожно, это укрепляет положение нового премьера и, таким образом, может породить в доверчивом царе, который сторонился тяжкой государственной работы, требовавшей каждодневного многочасового присутствия, опасные иллюзии: мол, и при выборах в Думу, и при том, что либералы себе позволяют в газетах, все идет по-прежнему, никто, кроме крайних, не поднимает голос против Основ власти, – чего ж особенно тревожиться? Можно малость-то и отдать…
Трепов не хотел отдавать ни малости. Он понимал, что ему, отдай он хоть малость, ничего в жизни не останется. Если государь убедится, что и либералы могут служить ему не хуже – а либералы заводами вертят, банками, – ему, Трепову, не властвовать далее. А что он, Дмитрий Федорович, может, кроме как властвовать? Давать разве свои земли мужику и железной рукою получать с него за это деньги?! Что же еще? Ничего больше. А без власти и того не сможет. Себе врать негоже, себе про себя надо все честно говорить.
И Трепов начал интригу. Он начал ее издалека, понимая, что в лоб нельзя. Он догадывался, куда клонит Витте: премьер хотел показать себя Думе, особенно в крестьянском вопросе. Он хотел, чтоб не государь дал, а Дума взяла. Он поэтому исподволь готовил некоторое облегчение крестьянской участи, изучал кадетские планы выкупа помещичьих земель и желал, чтобы в ответ на предложение Думы именно он, а не государь согласился с мнением депутатов. Тогда он, Витте Сергей Юльевич, так лизнет либералам, что кумиром станет, а кумира свалить трудно, почти невозможно, государя к этому не подтолкнешь.
Дмитрий Федорович организовал письма на свое имя от князя Оболенского и графа Коновницина; они поняли смысл просьбы, обращенной к ним в личных и доверительных записках Трепова. Он ясно указал, чего от них ждет, – друзья откликнулись немедля; послали реляции в Царское Село, на имя Трепова, как он и просил:
«Не хотим ранить сердце нашего обожаемого Монарха, поэтому обращаемся к Вам, милостивый государь Дмитрий Федорович, полагаясь на Ваше благоусмотрение: соизволите показать Государю наше послание – покажите, посчитаете, что не надобно этого делать, – бросьте в камин.