Горицвет

Долевская Яна

— Все, что смогу, сделаю, — ответил он и отвернулся.

— Я знаю, всегда знала. Ты меня всегда понимал, ты один Матвеич, а больше никто и никогда. Ты меня не предашь. Один на всем свете. И ты один можешь… — Жекки протяжно вздохнула и вдруг уткнулась лицом во впалую, безотказную грудь старого друга, захлебываясь от нежданного жаркого прорыва своей беды. — Прости меня, прости, милый, хороший Матвеич. Я этого не знала, я думала… я столько лет обманывала себя, а он меня не любил, я была не нужна… он не любил… — и Жекки наконец расплакалась, безудержно и безутешно.

Прижимая ее к себе, Матвеич не переставал

ласково приглаживать ее выбившиеся из прически волосы и, видимо, не находя других слов, приговаривал только одно и то же: «Ну полно, полно». Когда Жекки немного успокоилась, он отвел от себя ее лицо и посмотрел в ее покрасневшие, темные от боли глаза долгим вопрошающим взглядом.

— Эту беду не поправишь сударушка, — проговорил он со спокойной ласковостью в голосе. — А помочь тебе можно только одним — надо уехать отсюда, для начала в Инск. А оттуда еще куда-нибудь подальше. Хотя бы и в Москву или вовсе из России. По себе знаю, чужие края рассеивают любые печали. Вот увидишь, там где все по-другому, память не будет тревожить тебя, как здесь, и все забудется само собой. Пусть не сразу, но пройдет, пусть не совсем, а все ж таки, станет легче. Время оно тоже лекарь проверенный, надежный.

Жекки пошмыгала носом, вытащила из кармана платок и обмакнула им припухшие от слез веки. То, о чем говорил Матвеич было так знакомо, она столько раз уже слышала что-то подобное и от него, и еще прежде от ненавистного Аболешева. Жекки и сама понимала, что в этих словах звучит не единожды кем-то до нее выстраданная правда. И все же не утешение она хотела сейчас получить от своего старого друга, ибо одного утешения ей было уже мало. Тем более после того, как она узнала, где скрыто слабое место Аболешева. После того, как поняла, что Аболешев тоже уязвим, тоже беспомощен перед лицом ее гнева и тоже способен испытать схожую, рвущуюся багровыми клочьями, неутолимую боль.

— Я ношу его ребенка, — проговорила Жекки, слегка отстранившись. — И он знал об этом.

Матвеич смотрел, не мигая в ее расширенные, засветившиеся странным огнем глаза. Что-то в них заставило его насторожиться и крепче стиснуть в руке ее ускользающую, похолодевшую ладонь.

— Вот, стало быть, как, — сказал он хрипло.

— Да, знал и все равно не остался. Теперь ты понимаешь, Матвеич, каким он оказался… что он… что я ему совсем, совсем не нужна. И поймешь меня, потому что мне он стал ненавистен, и я не могу… у меня просто все внутри переворачивается, когда я подумаю, что должна буду рожать его ребенка… или даже не знаю кого. Кто от него может родиться… сам подумай? Только кто-то такой же страшный…

— Негоже так говорить о своем чаде, сударушка.

— Прежде всего, это его, его чадо или лучше — исчадье. Он всегда его хотел, в нем для него была какая-то большая надежда, какое-то великое благо, уж не знаю почему. Ну а мне это уже не важно. Я не хочу, я ни за что не буду продолжать его вурдолачий род, и ты мне поможешь, Матвеич. Мы должны вместе прекратить это… ведь ты понимаешь, о чем я?

Скорее всего, Матвеич понимал, но почему-то продолжал упорно молчать, зато в размякших чертах его лица неожиданно для Жекки проступила суровость. Она действительно не ожидала, что ее откровенность может вызвать у Поликарпа Матвеича какую-то другой отклик, кроме полного безоговорочного

сопереживания. И поэтому, почувствовав выросшую между ними напряженность, попробовала сразу же разорвать ее.

— Помнишь, когда я была маленькой, — сказала она, волнуясь от собственных воспоминаний, — я все выспрашивала тебя, что за сушеные веточки да травки ты разбираешь и для чего? Помнишь, как ты рассказывал: «А это, сударушка ты моя, полынь-трава. Горше ее не придумать. Лечит желудок, а ежели, например компресс из нее, так — раны или ушибы. А это…» Помнишь, я спросила, а ты ответил про горицвет, что излеечивает сердце: «Не дай Бог тебе когда-нибудь попросить его для себя».

Матвеич слушал ее и, вглядываясь, как она, в безвозвратно ушедшую, но такую ясную даль, молчаливо вздохнул. Конечно, он уже догодался, куда это клонит его ласточка, о чем собирается попросить, но предпочитал не проявлять прозорливости.

— И я никогда не думала, что мне придется просить тебя об этом, — словно подтверждая его догадки сказала Жекки. — Что эта горечь может спасти меня. А ведь она может, Матвеич. Ты знаешь, что может. Я не хотела, не думала, но настало время…

XXXVIII

— Нет, Евгения Павловна, — сурово изрек Матвеич, поднявшись с лавки. — И не думай об этом. Ты ведь тем не сердце свое хочешь спасти, и не об той сердечной травке сейчас говоришь? Горицвет тебе не поможет.

— Не поможет, — легко согласилась Жекки. — Но есть другая, сбор других пряных трав, о котором ты знаешь. Он и будет моим сердечным лекарством. Помнишь, тот холодный настой, что ты однажды дал Марье Власьевой из Грачей, а потом сокрушался, когда мы узнали, что она умерла. Но ты был тогда совсем ни при чем, Матвеич. Ты же не мог знать, как поведет себя ее организм. Не мог предвидеть. Он оказался слабым и не выдержал. А я сильная. Ты сам всегда говорил это. Я все выдержу. Только дай мне его. Дай выпить тот холодный горький отвар. Я выпью, и сердце… все-таки сердце станет прежним. Я смогу жить.

— Не понимаешь ты, о чем просишь, — сказал Поликарп Матвеич. — И от неведения вздор говоришь. Марью Власьву я думал тогда от позора уберечь. Деревенские бы извели ее, а не то — она на себя сама руки бы наложила. Бес попутал, невенчанная, нагуляла дитя до свадьбы, да еще не от жениха нареченного, а от парня, по которому втихаря сохла. Родня, видишь ли, не дозволяла им по любви свадьбу сыграть, вот она и… как в омут с головой. А что вышло? Я тоже хорош, не устоял, разжалобила она меня, да и вера была, что обойдется у нее по-хорошему. Ан вон, от выкидыша открылось кровотечение, и прости прощай…

— У меня все по-другому будет, Матвеич, — взмолилась Жекки, — я ни за что не умру. Я нарочно хочу теперь жить, хочу быть счастливой. Без него, понимаешь? Чтобы он это знал, чтобы понял, как обманулся…

— Нет, не проси. Тебе не дам. — Матвеич тяжело прошелся от окна и обратно. Встал напротив Жекки и, без недавней ласки оглядев ее, покачал головой. — Недоброе это дело, сударушка.

— Пусть недоброе, какая разница, — вдруг вскинулась Жекки. — Хотя по-моему — наоброт. Или ты хочешь, чтобы оборотни не переводились у нас, чтобы они держали в страхе всю округу, а мужики поклонялись им, как каким-нибудь языческим божкам?