Горицвет

Долевская Яна

Когда просека обрвалась просторной лесной поляной, Жекки увидела удивительно похорошевшее за молочной заволокой, густо алевшее небо. Это было похоже на роскошный летний закат, но вместе с тем, было немного странно, поскольку до вечера оставалось еще несколько часов. Не могла же она, в самом деле, так засидеться у Матвеича, что потеряла счет времени? Нет. Не могла, тут что-то другое. Но эта мысль не удержалась у нее в голове, вытесненная привычным набором спазмовых ощущений.

Одному богу известно, как она выбралась на лесную опушку — невысокий глинянистый пригорок, обросший тощими осинками и маленькими соснами. Внизу тянулась знакомая пыльная проселочная тропа, с которой можно было свернуть на Волчий Лог, избрав короткий путь до Никольского. Или идти прямо вдоль опустевших крестьянских полей. Против обыкновения Жекки предпочла почему-то этот, более длинный путь, не став сворачивать

к Логу. Она спустилась с пригорка на проселок, и увидела, что весь поднебесный простор вокруг из равномерно алеющей пустоты превратился в огромный, отливающий кровью, огненный шатер. Пугающая, веющая неземным пламенем, красота обожгла и остановила ее на месте. Жекки не находила нужным ничего объяснять себе. Постояв с минуту, она бесчувственно тронулась дальше.

У околицы маленькой деревеньки Пустошки, которая когда-то вместе с окрестной землей входила во владения Ельчаниновых, Жекки натолкнулась на многодетную семью безлошадного пьянчужки Макарова. Она и сама сейчас походила на пьяную, и даже вполне отдавала себе в том отчет, нисколько не смущаясь, что в таком виде предстанет перед какими-то случайными прохожими.

Макаров — испитой маленький мужичок с острым узким лицом, почти не обремененным какой-либо растительностью, встретил Жекки робким бегающим взглядом и немедленно потянул с головы шапку. Сколько раз Жекки приходилось против воли, после долгих упрашиваний или жалобных просьб его хнычущей бабы соглашаться нанять его на самую грязную работу. Макаров всегда обрадованно трепетал, являлся с другими работниками, но через день-другой исчезал, одолжив у кого-нибудь пятак или добившись крохотного аванса. Найти его всегда можно было в Аннинском кабаке или поблизости. Баба его, выцветшая, но все еще крепкая и прямая, как жердь, иногда поддавала вместе с ним, но чаще пропадала на какой-нибудь поденной работе, оставив маленьких ребятишек на попечение старшей, воьмилетней дочки. Отродясь у Макаровых не водилось никакой скотины, даже коз. Куры отчего-то дохли, а огород не производил ничего, кроме чахлой капусты и репы. Не было во всей округе семейства более забитого и приниженного, и сейчас было видно, как они, с мешками и котомками, торопливо, точно боясь быть уличенными в преступлении, семенят гуськом по краю дороги, в сторону от деревни. За ними стлалась лишь белесая пыль.

Увидав их, Жекки с сожалением приготовилась выслушать неизбежные здравствования и чуть замедлила шаг. Но повстречав ее у околицы, макаровские ребятишки почему-то чуть было не прыснули врассыпную. Макаров, сдернув с головы шапку, часто отрывисто закрестился, а жилистая баба, вперив в Жекки испуганные оловянные глаза, так резко подалась в сторону от обочины, что навалилась на черный забор.

— Осподи, спаси и помилуй, — прошелестела она и тоже второпях перекрестилась. — И тут-то нам неповадно.

Жекки изумленно проследила за тем, как Макаровы поспешно бросились на противоположную обочину и с чувствительной непочтительностью заторопились прочь.

«Это что-то невероятное, — подумала она. — Неужели, так напуганы из-за пожара?» Появившаяся спустя мгновение догадка вызвала у Жекки ядовитый смешок. «Ах да, я и забыла. Ведьма… для них я тоже исчадье, темная нечисть. В последние дни на этот счет мужики почему-то уже не стесняются распространяться даже в Никольском. Интересно, откуда разносятся эти слухи, и почему они вдруг стали так гласны, так живы? А впрочем, какая разница? В конце концов, чем я хуже своей прапрабабки, чем не ведьма?» И она снова отрывисто рассмеялась, и в самом деле ничуть не смутившись этим предположением. Жекки нашла в нем внешний отголосок подспудной правды, веянье собственного потаенного знания и не могла противиться голосу собственного естества. «Они раньше меня самой разоблачили меня, пусть так и будет».

Она сошла с обочины в поле. Сквозь сухую, прижатую к земле траву, повсюду пробивалась молодая зеленая поросль. И Жекки, повинуясь все тому же, неизменному в ней чувству, превращавшему ее в бессознательную сомнамбулу, и пристально вглядываясь в эту смешанную перед глазами зелень, начала отыскивать в ней что-то. Один за другим в ее руках оказывались сорванные ею длинные и совсем крошечные пучки трав, которые она угадывала чутьем, как заболевшая кошка. Она шла вдоль обочины проселка, то и дело срывая траву, не замечая, как проснувшийся ветер рвет с ее головы шаль, развевая выбившиеся длинные волосы. Не видя, как раскаленно разрастается над головой неохватное винное зарево и шумящий в ушах ветер поглощает гул огромного близкого пламени, треск полыхающих сучьев и скрежет рушашихся гигантских деревьев, не слыша даже собственный слабый голос.

— А это вот душица,

ночная трава, подари сон. Это — тоненький лютик, тихое увядание. Это белый столетник — утолит печаль, да не вернет радость. Вот трава-лебеда — голодная истома, а вот и полынь — горючие слезы. Напоите меня, травки, черные и белые. Вырвете из сердца сон, вырвете вместе со звериным исчадьем — моей мукой. Напоите… только вот горицвет, горькая трава, самая нужная, куда он запропостился? Точно нарочно прячется, точно знает, что без него не выйдет снадобье. А где ты, горицвет, розовый цветик, жгучая кровь, где тебя отыскать?

Впереди, на отлогой возвышенности уже отчетливо белела стена Никольской церкви, виднелись крестьянские дома и густая окраина старинного Никольского парка, за которым была усадьба. Но Жекки все шла, не замечая пути, не сознавая, что уже свернула в сторону села, а не пошла кругом, как делала обыкновенно.

Ей представлялось, как добравшись до дома, она велит Авдотье уйти к себе во флигель, как оставшись одна на кухне, вскипятит воду в чугунке и бросит в бурлящий жар одну мелко нарезанную горсточку зелени, а вслед ей опустит целиком пучок порыжевших скрюченных стеблей, а потом прибавит еще мелкую острую горсть и еще, и еще. И встающий над плитой клубящийся пар окрасится мутно-розовым цветом, и запахнет невыносимо и сладко. Она увидела как из этого клубящегося розового марева вырастает ее черная клонящаяся куда-то вспять фигура с распущенными волосами и уже почти ощутила опьяняющий запах сотворенного ею дурмана, почувствовала, словно предвидя, изводящую боль в низу живота, как спохватилась, вспомнив про горицвет. Ведь она так и не отыскала его, а без него не бывать ни розовому мареву, ни пьянящему сладкому духу, ни изводящей кровавой истоме. Не бывать ее спасительному настою.

Это ощущение как острый укол в мозг пронзило ее ледяным испугом и прояснило сознание. Жекки увидела себя посреди сельской улицы. Сильный встречный ветер гнал над землей густые клубы пыли, клочья соломы и сухой листвы. Кругом не было ни души. Старые березы и ракиты, попадавшиеся то там, то тут, гнулись со сташной силой, и шум ветра доносил какой-то отдаленный, но казалось, все время приближающийся ровный и сильный гул. Только почувствовав запах гари и увидев летающие в воздухе мелкие черные лепестки, Жекки поняла — так гудит лесной пожар. Еще она поняла, что гудит где-то совсем рядом. Вскинула голову и увидела — все небо над ней полыхало одним гигантским зловеще-пурпурным заревом, а впереди справа, там, где всегда темнела зубчатая стена каюшинского векового бора, взмывали вверх огенные столбы и рвались крутящиеся на ветру клубы черного дыма. Жекки даже не успела испугаться, осознав происходящее, настолько стремительно возникла в ней мысль о доме, об усадьбе, о грозящей ее дому страшной беде. Она бросилась бежать навстречу летящим клочьям мусора и пыли, но быстро задохнулась, перешла на шаг, однако старалась идти так быстро, как только позволяло сбившееся дыхание и дрожащие от усталости ноги. На глаза не попадалось ни одного живого существа, улица была совершенно пуста. Кроме завывающих порывов ветра и гудящего вдали пламени не было слышно ни звука.

Жекки все еще с надеждой оглядывалась по сторонам, иногда на ходу заглядывала за распахнутые скрипящие калитки в крестьянские дворы, но нигде никого не было видно. Ей стало ясно, что Никольское покинули все его жители и мысль о том, что в усадьбе она застанет ту же безжизненную пустыню, наводила на нее отчаянье. «Да неужели никого не осталось? Неужели я совершенно одна в этом гудящем, кромешном огненном мраке? И никто не придет на помощь, если огонь подберется к усадьбе? Неужели я одна должна будут спасать дом?»

Задыхаясь, глотая ртом горький ветер, Жекки пробежала между рядами крутящихся черных кленов подъездной аллеи и почти неживая очутилась во дворе перед крыльцом с четырьмя белыми обшарпанными колонами. Двери дома были заперты, никто не вышел ей навстречу. Из людского флигеля не доносилось ни звука. Она подбежала к нему и с какой-то отчаянной злобой принялась стучать в окна. В ответ — ни звука, ни движения.

Самые худшие подозрения подтвердились — двор и вся усадьба были пусты. Семейство Дорофеевых, и Павлина уехали, по-видимому, как и планировали нынче утром, не пожелав перед лицом надвигающегося пожара дожидаться барыню, которая, скорее всего, помешалась с горя, и ушла неизвестно куда еще с вечера. Жекки немочно, как старуха, поднялась на крыльцо дома. Ветер, обдавая гарью ее лицо, вздымал распущенные волосы, раздувал подол юбки. Она уселась, охватив руками колени и вперив потемневшие от боли глаза в пылающий багрово-винный, окруженный тьмой, свод неба. Она сидела без мыслей, почти без чувств. Все было слишком ясно, слишком беспросветно.