Горицвет

Долевская Яна

Правда, после того, как в городе не осталось городовых — они исчезли как-то незаметно в один день вместе с вереницами отъезжающих экипажей, заполненных семействами самых почтенных горожан, — почти не осталось и смельчаков, готовых заламывать бешаные цены за переправу на своих мелких суденышках. Таких отпетых молодцев толпа готова была растерзать на месте. А толпа по мере того, как пожар подбирался к окраинам города и уже охватил несколько улиц, становилась все нетерпимее и безжалостней. Одной искры было довольно, чтобы взорвать ее.

Юра убедился в этом еще давеча, на пристани, где все они — мама, Степа, Павлуша и Алефтина с маленькой Женей на руках, сидя на кое-как связанных узлах и

кое-как собранных чемоданах, подобно сотням других поздно спохватившихся, беспомощных, подавленных смертельным страхом, томились в многочасовом ожидании почти мифического парахода, который будто бы вот-вот должен был подойти из Нижеславля и забрать их из охваченного огненным кольцом, обезумевшего города.

Юра сидел со всеми, с угрюмым видом наблюдая за лицами людей. Про себя он ужасно завидовал Захарке. Его папаша оказался на редкость сообразительным, о чем прежде мало кто догадывался. А вот поди ж ты, чуть ли не первым из всех обитателей Московской улицы пропойца Маврыкин заколотил ворота и ставни лавки, неторопливо собрал все самое ценное, не забыв ничего впопыхах, как случалось потом почти с каждым, и пресопокойно выехал за городскую заставу по совершенно тихим и еще вполне благонравным улицам. А Захарка, дурак такой, еще уезжать не хотел. Все ныл, чего это вы папаша такое удумали, вы мол, людей не смешите. Тогда, и правда, кое-кто из соседей посмеивался, а Юра просто не понимал. А вот теперь, Захарке можно лишь позавидовать. Лежит, наверное, где-нибудь на печи в доме своей заречинской бабки в тишине и покое, вдыхает чистый воздух, жует калач, да в ус не дует. А мы здесь, под открытым небом, на ветру ждем у моря погоды… и откуда только взялся этот холодный ветер? Вон по реке пошла мелкая волна, а дышать все еще будто нечем, и есть хочется.

И все же… да, все же было что-то в поступке Захаркиного отца такое, что не поддавалось определению, но вызывало у Юры чувство смутной неприязни, ведь его, Юрин, отец поступил совсем по-другому. Об отце Юра мог думать теперь лишь с гордостью, не сознавая, что их теперешнее незавидное положение во многом возникло не только из-за легкомыслия вечно витающей в облаках мамы, но и по причине скоропалительного отъезда в Новоспасское Николая Степановича. Юра думал иначе. Его папа поступил, как должен был поступить всякий благородный человек. «Он уехал туда, где он был нужнее всего. Туда, где решался вопрос о жизни и смерти очень многих людей, а мы… что ж, мы живы и здоровы, и я не дам в обиду ни маму, ни маленьких. С нами Алефтина, а она стоит целой дюжины самых верных друзей. Мы не пропадем. К тому же, совсем скоро к нам придет помощь, о нас уже знает правительство, губернатор и, верно, сам государь. Они не оставят нас на произвол судьбы, да и я сам — вдруг решительно подумал Юра, — я что-нибудь придумаю».

И вот примерно в эту самую минуту, когда его обуревали раздумья и своевольное нетерпение от желания действовать — делать хоть что-то, а не сидеть, сложа руки, — в толпе послышался хриплый надрывный крик:

— Глядите-ка, у Харитония занялось!

Головы всей многосотенной толпы в одно мгновение повернулись в направлении крика, и все увидели, как в дымное небо над черенвшими впереди крышами взметнулся высокий язык пламени. Было похоже, что в самом деле загорелось где-то у Харитоньевской церкви, и по толпе пробежала будоражащая дрожь.

— Через улицу перескочит, и до нас рукой подать.

— Что же мы так и пропадем здесь все как собаки?

— А говорят, они солдат пригонят, чтобы никого отсель не выпустить.

— И мы слыхали тож, затем и лодки все попрятали, душегубцы.

— Изверги.

— А вот энтот к примеру. Вить он и есть первый, кто на своей посудинке по десять рублей с души

брал, а после и утопил. Чтоб другим не досталась. А?

— Да чего ты брешешь, не было у меня никакой посудинки.

— Смотрите-ка еще упирается, врет в глаза.

В толпе прошел злобный гул и через минуту оборвался истошным воплем:

— Бей его, ребяты, бей, душегуба!

Толпа покачнулась, раздалась и снова сгрудилась, и внутри нее послышались какие-то дикие, бессвязные крики. Одновременно что-то тяжелое рухнуло на землю, и вокруг него все задвигалось и затрепыхалось. Юра услышал как вскрикнула, закрыв лицо руками, мама. Маленькая Жекки на руках Алефтины принялась сначала тихонько пищать, а через минуту уже захлебывалась от плача. Павлуша, глядя на маму, тоже принялся всхлипывать. Юра рукой зажал ему рот. Кое-кто из сидевших рядом с Коробейниковыми вскочил с места. Один бородатый мужик, по виду из мастеровых, нырнул в гущу толпы, откуда доносились крики, а его баба пронзительно взвыла. Юра тоже вскочил, но Алефтина немедленно так больно дернула его за руку, что он снова шмякнулся задом на мягкий тряпичный узел.

— Убили, — прокатился женский всхлип. — Убили, — заголосил кто-то еще, и в толпе что-то испуганно всколыхнулось.

— Да что же это, да что вы делаете, люди.

— Да остановите вы их.

— Полицию бы надо.

— Полицию? Эка вы хватили. Да полиция почитай третий день на другом берегу службу справляет.

— Не до убивцев им.

— О-о… — застонал кто-то, и Юра тоже, будто от боли, закрыл глаза.

Кажется, тогда по толпе снова пробежало какое-то новое волнение, крики и ругань затихли и все увидели как, вдоль чугунной оргады, отделявшей набережную от спуска на пристань, колышется быстрая острая цепь штыков.

— Солдаты!

— Слава тебе, Господи, — раздалось совсем рядом, и Юра увидел на лицах тех же людей какое-то новое, раньше не виданное выражение.

Словно на долю мгновения серая пелена усталости и общей всем обреченности сошла с них. Многие привстали с узлов и, не отрываясь, с напряжением и надеждой стали смотреть в одну и ту же сторону — на каменную лестницу, которая вела вниз от высокой набережной к причалу. Ровной однообразной колонной, стуча сапогами, по ней уже сбегали одинаковые черные фигуры, очерченные тонкими стальными иглами.

— Дождались-таки, — прошептала с облегчением Алефтина, крепче прижав к себе белый сопящий сверток.

XLI

И вот, спустя два часа, миновав Николаевскую улицу и свернув в боковую, Троицкую, припоминая те недавние ощущения всеобщей внезапной перемены в лицах людей, Юра вдруг поймал себя на странном ощущении. Он почувствовал, что уже когда-то видел и испытывал сам что-то подобное. Он старательно переворачивал в голове все недавние и более далекие события, случавшиеся в его жизни, но никак не мог найти в них чего-то похожего. При этом ощущение уже бывшего с ним совершенно сходного, волнующего точно такой же жестокой и вместе с тем радостной надеждой, не исчезало.

Он остановился посреди пустого тротуара, чтобы отдышаться. Справа виднелась вывеска магазина готового платья, а дальше топорщился заходящий до половины тротуара красивый черепичный навес Цукермановской аптеки. По противоположной стороне шли несколько бедно одетых людей, тащивших на себе какие-то грязные мешки. Больше на улице никого не было. Над крышами, по красному небу расстилались серые клочья дыма. Встречный ветер гнал по булыжной мостовой серую пыль и одну, противно дребезжащую, пустую жестянку. Юра в два прыжка догнал ее и с удовольствием пнул. Жестянка взвилась высоко над мостовой, звякнула о булыжник и снова еще звонче задребезжала. Юра побежал дальше.