Горицвет
Шрифт:
Проходя через двор к большому дому, где жила семья Ляли, Жекки услышала сразу несколько разнородных аккустических зарисовок, лучше всякого телеграфа загодя оповещавших о настроении обитателей дома. Из приоткрытых окон гостиной — на улице было по-летнему тепло и солнечно — доносились фортепьянные восторги и всхлипы. Ляля мучила инструмент еще не до конца вызубренным Большим вальсом Шопена.
Из кухни вместе с запахами тушеной капусты и вареной говядины выплескивалось шкворчание разогретого на сковородке жира, стук кастрюль и переругивание кухарки с дворником Акимом, который, как следовало из обвинений, не удосужился принести третье ведро воды. На втором этаже раздавалась такая дикая беготня, толчки, и крики, прерываемые детским ревом, что было непонятно, как
Жекки предположила, что мальчишки разрезвились так потому, что их папаши нет дома, иначе Николай Степанович, отдававший обычно воскресный досуг чтению нелегальной литературы, не позволил бы детям подобной вольности. «Возможно, его вызвали в больницу, — подумала Жекки, — а Алефтина, конечно, гуляет с маленькой».
В передней, однако, ее оглушил разразившийся где-то над лестницей такой громовой окрик, что она не сразу распознала в нем голос шурина. Оказывается, Николай Степанович был дома. Просто, засев у себя в кабинете, он, очевидно, какое-то время испытывал собственное терпение. Терпения хватило ненадолго.
Шум на втором этаже сразу же стих, послышались всхлипы, потом — быстрый топот нескольких пар детских башмаков, после чего Жекки, задержавшуюся в маленьком коридорчике перед дверью гостиной, чуть не сшиб слетевший стремглав по лестничным перилам растрепанный гимназист. Разумеется, Юра. Он ловко вскочил на ноги, немного опешил, увидев Жекки, но тут же нашелся, и наспех поздоровался. Жекки едва успела ему ответить, как он вихрем проскочил мимо нее и хлопнул входной дверью. «Этот мальчишка не любит ходить пешком!» — подумала Жекки не без радостного одобрения. Как ни странно, Юра удивительным образом напоминал ей саму себя в том блаженном возрасте, когда она бегала в вечно изорванных коротеньких платьицах с вечными ссадинами на коленках, дразнила сестру, лазала по деревьям, убегала без спросу купаться, и всем прочим компаниям предпочитала ватагу крестьянских мальчишек, пользуясь у них непререкаемым авторитетом маленькой атаманши.
В гостиной все было по-прежнему, если не считать огромного букета роз, разбросавшего благоуханные бутоны над фарфоровой вазой. Ляля, увидев сестру, просияла приветливой улыбкой.
— Жекки, ну разве можно так долго спать? — воскликнула она, отрываясь от фортепьянных упражнений и по-доброму, с какой-то почти материнской заботой вглядываясь в лицо Жекки. — Право, это стыд и срам. А впрочем, не похоже, чтобы ты выспалась. Конечно же, Павел Всеволодович огорчил тебя. Я понимаю. Он заходил перед самым отъездом.
— Да, — нехотя сообщила Жекки, — голова просто раскалывается. Я пройду к Николаю Степанычу, попрошу у него что-нибудь от мигрени…
— По-моему, он сам вот-вот выйдет. А впрочем, как знаешь. Но мне надо с тобой серьезно поговорить.
Последняя фраза заставила Жекки насторожиться и за долю секунды перебрать в уме все свои прегрешения, которые сестра могла бы вменить ей в вину. Но ничего не вспомнив, она посмотрела на Лялю с возросшим замешательством.
С детских лет между ними установились отношения, почти неизбежно возникающие между сестрами с большой разницей в возрасте. Ляля привыкла смотреть на Жекки, как на шаловливую малышку. Никогда не потворстововала ей, легко извиняя мелкие проказы и всегда подчеркивая свое старшинство. Но вместе с некоторыми преимуществами старшинство возлагало на нее и целую кучу обязательств. Ляле приходилось больше прощать, больше терпеть, отдавая в пользу младшей уйму свободного времени.
В свою очередь, Жекки видела в сестре серьезную, опытную, скучноватую, но вполне законную опекуншу. Опекунша, конечно, имела право иногда наставлять ее, но уже очень давно утратила права требовать отчета в поступках. Еще задолго до замужества Жекки чувствовала себя достаточно независимой не только от сестры, но и от родителей, если не иметь в виду сугубо материальную зависимость. И все-таки, Ляля каким-то образом оставалась по сей день, уже для вполне взрослой и самостоятельной
Она очень удивилась бы, узнав, что другие старшие сестры вовсе не так дорожат добрыми отношениями с эгоистичными и капризными младшими, что они вовсе не считают себя им чем-то обязанными, и вообще, махают на них рукой при первом удобном случае. Проще говоря, Жекки, всегда предпочитавшая держаться с сестрой на почтительном расстоянии, совершенно не догадывалась, насколько сильно привязана к ней Елена Павловна. А Елена Павловна, прекрасно зная, что настоящей глубокой привязанности со стороны младшей сестренки ей не дождаться, не могла внутренне не отдавать должное ее непобедимому обаянию.
В Жекки Елена Павловна вслед за родителями видела законченное воплощение когда-то самых ярких, а ныне почти утраченных черт, отличавших род Ельчаниновых. В ней угадывалась какая-то глубинная подлинная связь со всем тем, что жило и по сей день в душе каждого члена семьи, но почти никогда не находило проявления в повседневной жизни. В Жекки сильнее, чем в ком-то еще звучала порода, звучала живая, подчас дикая и необузданная, зато всегда подлинная жизнь. В ее жилах текла, не охлажденная веками, колдовская, горячая кровь их далеких предков. Поэтому ей многое прощали, и папа с мамой, и еще раньше обе бабушки, рано потерявшие мужей.
Один дед, Аркадий Сухомлинов, когда-то стрелявшийся со знаменитым светским волокитой Вадковским из-за своей красавицы-жены — бабушки Жекки по материнской линии, — выйдя в отставку, промотал в Петербурге и за границей два состояния — свое и приданое, доставшееся от супруги. После чего вскоре, не дожив и до тридцати лет, умер, как утверждала молва, не от болезни, а от горчайшей безнадежнейшей скуки. Другой дед, Василий Павлович Ельчанинов, прослуживший около двух лет в гвардейской артиллерии, тоже захандрил по тогдашнему обыкновению, но не имея, вероятно, ни желания, ни средств, чтобы облегчить навалившуюся на него ипохондрию безудержным мотовством, скучал тихо, безвыездно сидя в Никольском. В отличие от мужей, бабушкам скучать не приходилось, поскольку совместная жизнь с ипохондриками превращала ее и без того в непростое испытание.
Вообще же, последний хоть сколько-нибудь примечательный и, что называется, буйный представитель фамилии Ельчаниновых, если не считать полулегендарного разбойника из вовсе баснословной эпохи, — Аверьян Андреич, более известный по своему лейб-шампанскому прозвищу как «Яхонт», жил в царстовование Анны Иоанновны и Елизаветы. Совсем молодым он поддержал заговор верховников. Был сослан вместе с Долгорукими, возвращен, нашел покровительство у цесаревны. Участвовал в перевороте 1741 года, заслужил щедрое пожалование, необыкновенно скоро снова впал в немилость, встав будто бы на пути к царскому ложу у Алексея Разумовского. И, в конце-концов, оказался тоже чем-то вроде невольного разбойника только не в глуши великорусских лесов и болот, а посреди калмыцких знойных солончаков, куда сбежал впопыхах от яростного преследования.