Горит восток
Шрифт:
А на новом месте дела у него пошли значительно лучше. Земли ему отвели от веку не паханные, целинные, вспаши хорошо да посей вовремя — и рекой зерно потечет в закрома. Выгон для скота и покосы — все рядом. Заимку свою он поставил в самой середине, только поближе к воде, к ручью, а пашни и покосы охватили заимку подковой — до любого поля рукой подать. А самое главное — город: вот он, железная дорога — гудки паровозов слышны. Здесь, не как в Кушуме, каждому товару найдется в городе сбыт. II цены в городе подороже. В Кушуме Петруха коров много не держал — невыгодное дело, покосы далеко. Да и товар потом девать некуда. Ну, масло еще в город возить.
Неудачные поиски в тайге злили Петруху. Все, все хотелось захватить ему в свои руки, только бы захватить. А не все давалось.
Не давалось на Джуглыме проклятое золото!..
За дорогую цену он выписал с юга три пары тонкорунных овец. Через год овцы опаршивели, заразили все стадо, пришлось его начисто вырезать, мясом продать.
Выстроил в ближней тайге завод — бить кедровое масло.
Не пошел завод. Перевел попусту Петруха заготовленный орех, а толку не добился. Или мастер оказался плохим, или и в самом деле в орехе масла не было. Сжег со злости Петруха завод. Но это не разорило его. Богатства хватало. Не убывает оно, а растет.
Неудачи только дразнили, толкали на новое предпринимательство. Взять себе, взять себе… И уже поговаривали рубахинские богатеи, хотя и в шутку пока, что придется им всем скоро пойти в батраки к Петрухе…
Заговорили о Петрухе и в городе. Кое в чем он встал на пути уже и Василеву — скупил по речке Рубахиной все водяные мельницы и еще построил две новые. Поставил со стороны самых хлебных деревень барьер на пути — не провезет в город зерно крестьянин мимо его мельниц, смелет здесь. Да еще слух распустил в народе, что василевская паровая мельница зажигает зерно, не дает тонкого помола. Иван Максимович взбесился, решил договориться с Петрухой по-честному, послал за ним зимой в кошеве нарочного. Отказался Петруха, не поехал… Сказал: «У меня есть свои кони. И поболе их, чем у Василева. Когда мне надо будет к нему, я и сам приеду…»
…Далеко позади осталась заимка Петрухи. Дарья еще прибавила шагу. Смеркалось. Она любила в такие прохладные сумерки шагать быстро: снаружи лицо холодит ветерок, а изнутри к нему приливает жаркая кровь. Впереди залаяли собаки. Это уже в Рубахиной.
Из-за поворота навстречу Дарье крупной рысью выбежал конь, запряженный в таратайку. Дарья узнала седока: Петруха. Он также издали еще заметил Дарью и, подъехав ближе к ней, круто осадил коня,
Ну, как живешь, синеглазая?
Дарья, не повернув головы к нему, прошла мимо.
Живу хорошо.
Петруха завернул коня, шагом поехал вслед за нею.
На пашнях мы ведь соседи с тобой. А чего же никогда не зайдешь, синеглазая?
Не за чем заходить.
Все есть у тебя?
Нет — так люди дадут.
А у меня попросить не хочешь?
Нет, не хочу.
Гордая ты. Люблю, когда гордые кланяются. Мужик твой не в счет, култышка.
Дарья остановилась. Синие глаза ее горели откровенной ненавистью.
Слушай, Петруха… — сказала она.
He Петруха, а Петр Иннокентьевич. — Он слегка наклонился к ней.
Слушай, Петруха! Чего тебе от меня надо? Он посмотрел на нее прищурясь.
Хороша ты, баба. И лицом, и статью своей — всем хороша. А не нужна ты мне вовсе. Не за этим тебя всякий раз останавливаю. Гордость твою сломить хочу.
Тебе какое дело до моей гордости! — резко сказала Дарья. — У тебя своя дорога, у меня своя. Кто ты, чтобы мне приказывать?
Никто. — Петруха коротко натянул вожжи. — А хочу — и приказываю.
Чтобы я тебе кланялась! Скачи от меня прочь! Не то глаза твоему коню серпом выколю.
Ишь ты, какая 'занозистая! — спокойно протянул Петруха. — Ну, ничего, все равно поклонишься. Скоро поклонишься. Не прощаюсь с тобой.
Посмеиваясь, он шевельнул вожжами, сделал большой круг по полю и поехал прежней дорогой.
10
Дарья вошла к себе в избу и обрадованно вскрикнула. За столом, на угол с Еремеем, сидел Порфирий. Она с самой ранней весны не видела его, с тех пор как он приходил с Клавдеей помочь ей раскорчевать новую полоску земли.
Встреть сейчас Дарья Порфирия впервые после того, как он вытолкнул ее из-под ложащейся наземь вершины дерева, — и не узнала бы, так он изменился. Только ровно бы глаза остались прежние, тот же быстрый, ищущий взгляд. Острижен был Порфирий теперь аккуратно, с пробором набок. Борода выбрита начисто, а усы закручены вниз. Лицо от этого посвежело, стало не таким изможденным, худым. Одежду себе Порфирий справил, целиком переняв все от Вани Мезенцева: синюю ситцевую косоворотку, ловко сидящий пиджак, брюки из «чертовой кожи», заправленные в сапоги. Только сутулость от тяжелой работы у него сохранилась прежняя. Это уж навсегда.
Как живется, Порфирий Гаврилович? — спросила Дарья, поздоровавшись с ним и убегая за печку поглядеть на спящую Ленку.
Худо живется, — кашлянув, сказал Порфирий. — Кабы я в штате был, а то на временной работе. Есть — дадут, нету — гуляй.
Дело знакомое, — вздохнул Еремей.
Он сидел до того пасмурный и скучный, что Дарья, разговаривая с Порфирием, стала все чаще поглядывать на мужа. Наконец не вытерпела:
Ты что хмурый такой, Еремеюшко?
Говорить не стоит, Даша. Может, просто Захарка напутал.
Да что случилось-то? — Дарья подошла к столу, села рядом с мужем. Тревожно вгляделась в него. — Ты мне все расскажи.
Выживают нас отсюда. А куда нам деваться теперь, я уж и вовсе не знаю.
Кто выживает? — Дарья сцепила кисти рук и повернула их так, что хрустнули суставы пальцев. — Говори, бога ради. От меня таить тебе нечего.
Это верно: от тебя мне таить нечего, — повторил Еремей. — А только и рассказывать неохота, тягостно.
Он потеребил свою широкую черную бороду и задумался.