Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации
Шрифт:
Самым убедительным и страшным напоминанием, что освобождение – это еще не конец войны были «похоронные», которые в тот год бесконечным потоком шли с фронта. Особенно большие потери понесла семья Борисова Михаила. За несколько недель наступления Красной Армии на территории Польши она уменьшилась на трех человек. Бедные Михаил с Анною аж почернели от горя, оплакивая своих любимых старших сыновей. Я видел это своими глазами, поскольку дружил с их младшим сыном Алешей. Причитания и надрывный плач по погибшим на фронте сынам и отцам, братьям и мужьям можно было услышать в тот год и во многих других могильнянских избах.
Чрезвычайно тяжелой, какой она может быть только во время войны, была жизнь селян, что остались
Отдыхать колхозникам доводилось только в воскресенье, да в большие советские праздники. Однако и в эти дни селянам было не до отдыха… Чтобы не помереть с голода, им нужно было еще работать на своих приусадебных участках, которые тогда являлись фактически единственным источником продуктов питания для белорусских крестьян, ибо все что выращивалось ими на колхозных полях, шло на удовлетворение потребностей действующей армии. Положение существенно усложнялось тем, что в колхозе не хватало лошадей. В результате людям нередко приходилось брать на себя выполнение работ, какие обычно возлагаются на коней.
По сегодняшний день в моей памяти порою всплывает еще более страшная Репинских «Бурлаков на Волге» жизненная картина тех ужасных времен: несколько женщин, что есть мочи, тянут за собой плуг, а еще одна из них идет за плугом, напряженно удерживая его обеими руками за ручки. Туловища их наклонены вперед, руки держат перед грудью лямки, к которым привязан плуг, лица от перенапряжения покраснелые, по ним ручейками стекает пот, дыхание сильное и прерывистое. Женщины медленно переступают, упираясь ногами в грунт. Изредка слышатся короткие отрывистые голоса. Работницы как будто не говорят, а выстреливают слова в воздух. Ветер мотает во все стороны волосы, на что женщины не обращают никакого внимания. Им теперь не до этого. Они пашут землю, чтобы после на ней вырастить урожай, который поможет избавить их детей от голодной смерти. Время от времени женщины останавливаются на несколько минут, чтобы перевести дух, а после снова начинают тянуть плуг.
Чтобы справиться со всеми хозяйственными работами на своих приусадебных участках, матери привлекали своих детей. Не была исключением в данном отношении и наша семья. При этом никто из нас, детей, не уклонялся от работы. Каждое трудовое задание, которое давала нам мама, не подлежало никакому обсуждению. И я убежден: только благодаря этому наша семья смогла тогда выжить.
При всем при том я не помню, чтобы моя мать и другие наши деревенские женщины впадали в отчаяние. Совсем наоборот, в период коротких передышек и после продолжительной напряженной работы можно было видеть, как они смеются, шутят одна с одной, а то и вообще весело поют. Тем самым они давали нам, своим детям, очень важный жизненный урок: какой бы тяжкой, безвыходной не складывалась бы наша жизнь, мы ни в коем случае не должны сдаваться, терять веру в свои силы и надежды на лучшее будущее. Заряд бодрости духа и будничного мужества, полученные мной в те часы от матери, после не раз спасали меня в непростые годы моей дальнейшей жизни.
(Из книги: Генадзь Лыч. Повязь часоў/Генадзь Лыч. – Санкт-Пецярь бург, 2014. – С. 20–74.). Перевел с белорусского Леонид Емельянов.
Враги сожгли родную хату (вспоминает Виктор Парфенов)
Родился 23
Всегда с болью в сердце я воспринимаю любое упоминание о войне. Да, война – это страшное, зловещее событие, разрушающее все вокруг, делающее одних людей орудием зла и насилия, коверкающих и ломающих судьбы других. Жутко вспоминать многокилометровые колонны пленных, слезы и натруженные руки женщин-вдов, получивших похоронки на своих близких, свежие могильные холмики вдоль проселков и большаков, подорвавшихся на минах и снарядах мальчишек-сверстников.
Но в самом начале война громыхала где-то далеко от нас. И только тогда, когда наши истребители, поднявшиеся с Шаталовского аэродрома, подбили немецкий бомбардировщик (где-то через неделю после начала войны) и посадили его вблизи райцентра, война вдруг стала явью. Все взрослые и особенно мы, дети, с нескрываемым любопытством смотрели на большой самолет со зловещими черными крестами, оцепленный милиционерами, и его членов экипажа – настоящих немцев-фашистов, одновременно надменных и испуганных.
Далее события развивались очень быстро: вечерами и ночью мы видели зарево полыхающего Смоленска, со стороны Беларуси потянулись колонны беженцев. Многие из них останавливались в нашей деревне и рассказывали об ужасных картинах, виденных ими на пути бегства. И сами мы уже нередко наблюдали эскадрильи самолетов-бомбардировщиков, летевших по направлению к Москве. И, наконец, где-то в начале июля, после сильного артиллерийского обстрела, на одной из близлежащих дорог появилась колонна немецких танков. Они прошли от начала до конца деревни и развернулись назад. Танки имели зловещий вид, в открытых люках стояли самодовольные немцы-танкисты в черной форме. Это, по всей вероятности, был разведывательный отряд армии Гудериана. Кстати, в период Смоленского сражения и кровопролитных боев за «ельнинский выступ» в нашей деревне около месяца находился штаб фельдмаршала. По этой причине деревня была заполнена немецкими солдатами полевой жандармерии.
Наступили дни немецкой оккупации. Отовсюду с окрестных сел, расположенных ближе к партизанским зонам, доходили слухи о бесчинствах немцев. У нас, к счастью, жизнь проходила спокойно, внешне деревня жила своей обычной жизнью. Более того, на первых порах по любой жалобе жителей власти предпринимали меры против фактов мародерства, даже выплачивали денежную компенсацию. Однако в конце первого года войны, после разгрома немцев под Москвой, ситуация изменилась – оккупанты стали злее и жители деревни старались не попадаться им (особенно военным патрулям) на глаза.
Но и в русле оккупационных порядков жизнь продолжалась, даже начала функционировать начальная школа, в первый класс которой я поступил в сентябре 1942 года.
Учительница была местная – Евдокия Никитична Калинкина. Новых учебников не было и пользовались чудом сохранившимися советскими, разумеется, проверенными немецкой цензурой, в которых были заклеены некоторые рисунки и портреты советских вождей. Происходящие события в школе не обсуждались. Курировал ее какой-то военный чин в офицерской форме, который при каждом визите передавал нам школьные принадлежности, а позже привез и учебники уже немецкого издания. Собрав хорошо успевающих учеников, он подолгу беседовал с учительницей и задавал нам вопросы. Я думаю, что наша школа была образцом какой-то экспериментальной тестовой школы селекционного направления, с целью последующего «онемечивания» оккупационных территорий.