Горькая любовь
Шрифт:
— Может, она до сих пор тебя любит, но тот, другой, — более надежная партия... он, представь, хотел меня погладить, но я отбросил его руку! «И не вздумай повторить», — сказал я этому старикашке. А мама мне: «Витторио, что за манеры?» Только сказала она это не очень-то уверенно. Она его терпит, наверно, но я...
Он рассек кулаком воздух, словно перед ним был один из наших былых врагов.
Витторио был искренне огорчен новой любовью матери.
— Если это вообще можно назвать любовью, — добавил он, желая выказать мне свою солидарность. Но, видно, он знал куда больше,
— Я отлично себя чувствую, — солгал я. — Но подышать свежим воздухом, пожалуй, не мешает. Подожди, я сейчас расплачусь.
Официант принес счет, и все время, пока я расплачивался и ждал сдачу, Витторио не сводил с меня глаз. Когда мы наконец вышли на улицу, он сказал:
— Если тебе надо побыть одному, ты не стесняйся!
— Да нет, — улыбаясь сказал я. — Давай сходим в кино!
Мы выбрали ковбойский фильм. Витторио давно признался мне, что не любит фильмы, в которых без конца дерутся и стреляют. Сейчас он захотел посмотреть именно такой фильм, решив, очевидно, что приключения на экране отвлекут меня, помогут забыться. Но когда в зале погас свет и Том Микс принялся расправляться с многочисленными врагами, Витторио сам увлекся похождениями героя. В самые напряженные моменты он крепко хватал меня за локоть и сразу отдергивал руку, словно напуганный моим оцепенением.
Выйдя из кино, я купил пирожных.
— И для мамы тоже! — вырвалось у Витторио.
— Конечно, и для мамы. Ведь это — твой праздник, верно?
— Зачем так много? — запротестовал Витторио, когда увидел, что я попросил шесть пирожных: по два для него и Ренаты и еще два для возможного гостя.
Размахивая коробкой, словно кадилом, Витторио неохотно направился к дому... Внезапно он остановился, вернулся назад и, не говоря ни слова, крепко меня обнял и поцеловал.
16.
Я решил исчезнуть. Теперь я испуганно вздрагивал, когда звонил телефон, и знаком показывал продавцу или продавщице: «Скажите, что меня нет в магазине». Если же я был один, я изменял голос, чтобы ни Рената, ни Витторио меня по телефону не узнали. А если Витторио приходил в магазин, я притворялся, будто очень занят. Сбрасывал вниз с книжных полок горы книг, словно я что-то искал и не находил. А сам изо всех сил крепился, чтобы ничего не спрашивать ни о его жизни, ни о Ренате. Стоя на лестнице, молчал, пока он что-нибудь рассказывал и чихал в облаке пыли, вздымавшемся от сброшенных мною книг. В конце концов он, обидевшись, уходил.
— Это старинные книги? — спросил он однажды.
— Старинные, старинные, — резко ответил я.
— И ты так вот их бросаешь?
— Тот, кто учил меня профессии букиниста, объяснил мне, что книги — обычный товар. Для меня что мешок картошки, что книги — разницы никакой. — Я всячески разжигал себя и отыгрывался на книгах, которые яростно кидал на пол.
— Когда же снова увидимся? — спросил Витторио, стоя в дверях и не замечая, что зазвонил сигнальный электрический звонок.
— Входи или захлопни дверь, — сказал я, раздраженный этой металлической трелью.
—
Было это в марте, и до самого октября он больше не появлялся. Теперь воспоминание о Ренате потускнело — оно мгновенно оживало с приходом Витторио, — и я во вновь обретенном иллюзорном спокойствии решил, что излечился от страсти.
Но однажды в субботу, когда я и думать обо всем этом позабыл, я услышал в телефонной трубке голос Витторио.
— Что ты делаешь завтра? — спросил он так, точно мы расстались только вчера.
Застигнутый врасплох, я не нашел ничего лучшего, как задать дурацкий вопрос:
— А что за день завтра? — Хотя прекрасно знал, что это за день.
— Что у тебя стало с памятью? Забыл, что завтра — воскресенье. И поздравить меня не хочешь?
— Верно, прости, пожалуйста.
— Так ты меня поздравляешь или не поздравляешь? — настаивал Витторио. Я чувствовал, что рядом с ним стоит Рената.
— Конечно, желаю тебе счастья, — сказал я, глядя на цифру «29» в настенном календаре.
— Значит, мы проведем этот день, как и раньше, вместе?
— Послушай, Витторио, не обижайся, но я не тот, что прежде. Я устал, и у меня большие неприятности.
— У меня тоже, — мрачно сказал он.
— Что случилось, говори?!
— Ничего особенного. Если увидимся, расскажу.
— Раз уж начал, рассказывай все сейчас же.
— Так мы увидимся? — настойчиво повторил он. — Когда увидимся, я тебе все и расскажу.
17.
Мы встретились. Витторио начал разговор издалека, первым делом сообщил, что наконец-то получил лицейский диплом, и добавил, что по этому случаю, а также по случаю своего восемнадцатилетия он решил, как и в прежние годы, провести этот день со мной. Мы стояли у парапета виллы Медичи и смотрели на машины, взбиравшиеся по крутому подъему Сан-Себастианелло, форсируя до предела режим моторов. Вот и наш разговор стоил нам невероятного напряжения.
— Очень рад за тебя, молодец. Я всегда знал, что ты выдержишь, — рассеянно сказал я.
— Твоя заслуга, только твоя! А все остальные — вспомни, чего они только не делали, чтобы меня обескуражить.
Витторио намекал на давнее неверие в его силы тех, о ком я хотел забыть, поэтому я холодно сказал:
— Ты выстоял. Это — главное. Стоит ли копаться в прошлом, вспоминать, кто в тебя верил, а кто нет. Ты не забыл, что я тебе говорил много лет назад? Человек крепнет в тяжких испытаниях. И чем труднее испытания, тем мужественнее человек, сумевший их выдержать.
— Я записал твои слова в тетрадь по итальянскому. Учитель однажды увидел и стал допытываться, откуда я списал это изречение. Я назвал твое имя.
— И зря сделал. Изречение не мое. Не знаю уж, где я его вычитал. Но ты наверняка отыщешь его в одной из книг.
— Почему ты всегда любишь себя принижать? — спросил Витторио.
— Конфуций говорил: «Не взбирайся слишком высоко, если не хочешь упасть со слишком большой высоты». Но мое любимое изречение другое. Вот оно: «Не моли богов сделать тебя таким, каким ты никогда стать не сможешь».