Горькая правда. Преступность ОУН-УПА (исповедь украинца)

Полищук Виктор Варфоломеевич

В селе Бахмут, что на Северном Казахстане, в дом нас принял выселенный в 1930 году с Подолья Михаил Гутовский. Плату за жилье с нас не брали, все мы, то есть наша семья и бездетные супруги Гутовские, жили в одной комнате, потому что больше их, комнат, не было, в ней также была кухня. В 1941 году нас взяли на строительство железной дороги Акмолинск-Карталы. В бараке под одной крыше жило около 200 человек, без перегородок, нары возле нар — поляки, четыре семьи украинские, две белорусские и одна еврейская. И, хотя жили в бедности, хотя работа была тяжелая, донимал голод и холод — никогда ни разу не было ссор на национальной почве. Все понимали друг друга, поляки между собой разговаривали по-польски, украинцы по-украински, кроме этого, вперемешку, — один раз по-польски, один раз по-украински.

В 1941/1942 годах многие поляки пошли добровольцами в армию ген. Андерса. Я не пошел, потому что я — украинец.

В ноябре 1944 г. в рамках акции Союза польских патриотов в СССР (Ванда Василевская, Альфред Лямпе), когда я работал в паровозном депо в Акмолинске, организовали перевозку поляков из Казахстана на Украину, на то время уже освобожденную из- под немецкой оккупации. Нас, нашей семьи, не было в списках, потому что мы — украинцы. Сестры и мать в то время работали на железной дороге под Карагандой. В ноябре в Северном Казахстане была уже зима, морозы до 30°. На станции Акмолинск II формировался эшелон с поляками для их перевозки на Украину. На Украину! Можно представить мои ощущения — поляки едут на Украину, а я, украинец, остаюсь в Казахстане. Я решил действовать. Пошел к знакомой польке госпоже Ванде Хомич, которая была назначена старшей над эшелоном. Сказал, что и я хочу ехать. Она сразу же, без всяких колебаний, согласилась, хотя прекрасно знала, что мы — украинцы. Эшелон формировался больше недели, не все поляки имели возможность приехать из Акмолинска: то кто-то заболел, то председатель колхоза не дал коней, то еще что-то. А я работал. Чтобы поехать за матерью и сестрами — нужно время. Нужно сделать так, чтобы на работе меня не искали. И я повредил себе правую руку: зажег на ее поверхности смоченную в нефти вату. Таким образом я получил "бюллетень" и поехал товарняком под Караганду, забрал сестер и мать и возвратился. Мы успели до отправления эшелона на Украину. На Украине, на Левобережье, в Днепропетровской области, в совхозе мы жили и работали с ноября 1944 по март 1946 года. Жили и не знали в то время о том, что происходило в Западной Украине. Согласно с договоренностью между правительствами Украинской ССР и Польши весной 1946 года поляки должны были выезжать в Польшу. И снова нас не было в списках на репатриацию. Потому что у нас были паспорта с указанием национальности: украинцы. Тогда я написал своим родным, которые и прислали мне из моего города метрику (свидетельство) о рождении моей матери, в которой указывалось, что она крещена в костеле, а значит — полька. Я снова обратился к полякам, мол, и мы хотим в Польшу. Кто же, после Казахстана, хотел остаться под большевиками? Поляки согласились и занесли нас в списки. Мы сожгли советские паспорта и оставили страну под названием СССР. Я дважды спасался от пребывания под большевиками: раз в ноябре 1944 года в Акмолинске, и тогда мне помогла полька Ванда Хомич, и раз в Васильковском совхозе на Днепропетровщине, в феврале 1946 года. И тогда, когда мы ехали эшелоном из Казахстана, и когда мы ехали из Днепропетровщины в Польшу, о нас в вагоне знали, что мы — украинцы.

В первые дни марта 1946 года эшелон задержался в Перемышле, куда успели убежать мои тети: Сабина с дочерью и Геля с мужем и детьми. Те, последние, хотя и были украинцами, убежали перед приходом большевиков, хотя не имели за собой никакой вины. Они из Тимошишиных стали Томашевскими, Сергей стал Юзефом, Владимир (сын) стал Владиславом, а Людмила (дочь) Люциной. Мы остались в Перемышле. С тетей Сабиной я начал разговаривать, как и всегда, по-украински. Она меня сразу же перебила:

— Не смейте признаваться, что вы украинцы. Здесь такое делалось и еще делается, что невозможно описать. Я все объясню.

После того, как нам дали помыться, когда выбросили нашу завшивевшую одежду, накормили, тогда и начали рассказывать — о пленных, об украинской полиции, об истреблении евреев, об УПА, об убийствах поляков, о польской полиции.

Именно тогда, в марте 1946 года, я впервые услышал об УПА, о бандеровцах. Меня охватил ужас. Мне посоветовали ехать на Западные Земли, что я и сделал. С того времени я скрывал свою национальность. Мне казалось, что я — один-одинешенек украинец на всю Польшу. В городе Легница я стал работать слесарем, окончил курсы водителей.

Осенью 1946 года на улице города я встретил товарища из Казахстана, поляка Богдана М. Тот знал, что я украинец, успел уже узнать об УПА. Знал кое-что о бандеровцах. Слово за слово и он сказал, что стал учеником педагогического лицея и посоветовал мне начать учебу. Только, — говорит, — не признавайся, что ты украинец.

Я окончил педагогический лицей, а впоследствии, вместе с тем же Богданом М., стали мы студентами юридического факультета Вроцлавского университета. Окончив его, я получил назначение на работу в прокуратуру, работу я начал в городе Явор, где жила моя мать.

И

так наступил 1956 год. В Варшаве появилось Украинское общественно-культурное общество, начала выходить украинская газета "Наше слово". Я стал писать для этой газеты, о чем и узнал шеф Воеводской прокуратуры во Вроцлаве Ян Земба. Он вызвал меня к себе и во время разговора я ему заявил, что я — украинец. Он приказал мне прекратить писать для украинской газеты. Я на это ему сказал, что то, что он говорит, это "национализм чистой воды". Он приказал мне написать заявление об увольнении из органов прокуратуры, а мне тогда не хватало нескольких месяцев для того, чтобы впоследствии стать адвокатом без отдельных экзаменов. Я сказал: Если у вас есть основания — отчислите меня дисциплинарно.

Уволился я из прокуратуры как раз тогда, когда мне это было выгодно, но имел уже за собой первый опыт антиукраинского отношения ко мне.

С 1956 года все, кому нужно и не нужно, знали о том, что я украинец. Я начал работать юрисконсультом в райисполкоме, на предприятиях. Девять лет я пытался, чтобы меня приняли в адвокатуру. Хороший мой знакомый, судья, однажды повторил мне слова местного адвоката: "мы этого ск… сына украинца не примем!"

Приняли. Впоследствии этот адвокат выражался обо мне суперлятивами, мы стали друзьями.

Работая в адвокатуре, я имел еще два приключения, связанные с моей национальностью. Как-то раз один из адвокатов, под хмельком, совсем без национального контекста, сказал в мой адрес: "Этот украинец с черным небом". Никто его не поддержал, он вынужден был оставить работу в Яворе. А в другой раз я услышал такую точку зрения о себе: "Иди к тому ск… сыну украинцу, он выиграет тебе дело". Это повторил мне клиент.

Я никогда до конца не смирился с фактом вражды между частью украинского и частью польского народов. Меня, который жил, игрался, учился и впоследствии работал в Казахстане среди поляков и украинцев, всегда после марта 1946 года мучил этот вопрос. В 1948 году, в рамках уроков польского языка, мы в классе писали на заданную тему: "Мечты моей жизни". Преподавателем польского языка был магистр Зигмунт Островский, человек высококультурный, чувствительный педагог, о котором впоследствии узнал, что он, после освобождения из "офлага", в Германии вступил в брак с вывезенной на принудительные работы в Германию украинкой. Так вот тогда я написал, что моей мечтой является сделать что-то в направлении сближения двух народов — польского и украинского, потому что, мол, "из одного сам происхожу, а среди второго вырос". Я этим не сказал, что я украинец, но мысли мои понравились преподавателю, с этого времени он стал уделять мне больше внимания.

В 1956 году, уже работая в Яворе, я решил попробовать написать на Юридическом факультете Вроцлавского университета докторскую диссертацию на тему "Юридическая ситуация национальных меньшинств в Польше". Я написал соответствующее заявление, имел по этому вопросу беседу с проф. Мицельским, который благосклонно отнесся к моему замыслу. Но деканат не отвечал на заявление. Тогда я обратился к моему доброму знакомому, доктору юридических наук, прекрасному лингвисту-полиглоту, преподавателю латинского языка, Михаилу Сташкову. Он, хотя человек и высококультурный, но склонный к непосредственности, предложил мне: "Виктор, выбери себе другую тему для диссертации, потому что эта — "дерьмом воняет". Это означало, что тема о юридической ситуации национальных меньшинств в тогдашней Польше — не желаемая. Ведь с самого происхождения Польской Народной Республики почти официально провозглашено, что Польша после II мировой войны — однонациональное государство. Желаемое тогда принималось за действительность. Вопреки фактам. А в этой диссертации я хотел затронуть, в частности, вопрос применения к лемкам и другим украинцам в Польше основ коллективной ответственности, неконституционности переселения в административном порядке украинцев на западные и северные земли Польши.

Еще работая в прокуратуре, я в 1957 году пытался организовать в Яворе кружок УОКО — Украинского общественно-культурного общества. Расклеивали по всему городу и уезду сообщения о времени и месте собрания. Приехали активисты УОКО из Вроцлава. Приехало немало лемков, в частности, из села Помоцне. Я сделал короткую речь, выбрали правление кружка, решили добиваться организации пункта изучения украинского языка в селе Помоцне. Все состоялось официально, на собрании присутствовал представитель Отдела внутренних дел райисполкома, был кто-то из милиции. Я их всех и они меня знали — городок небольшой, а я был прокурором. Да на этом все и закончилось. Правление кружка не действовало, не нашлось среди украинцев учителя украинского языка, но после разговора с ксендзом Здиславом Звежинским из села Помоцне, мать которого была украинкой, тот при случае отправлял богослужение для лемков по-украински.