Горькие сады Киринеи
Шрифт:
Я не отодвинулся.
Он провёл быстро пальцами по моему колену. Потом — по воздуху между нами.
Я задержал дыхание. Внутри всё горячо от того, что он сделал это так просто, без напряжения, а у меня сердце стучало, как будто я бежал по лестнице.
Я смотрел на его руки и не мог отвести глаз. Они двигались как у музыканта: точно и каждая линия — как нота. Даже воздух под пальцами казался другим, живым.
Я почувствовал, что у меня внутри что-то дрогнуло — «ещё
— Ты играешь? — вырвалось у меня быстрее, чем я успел подумать.
Он кивнул не сразу. Секунду держал паузу, раздумывая.
— Скрипка, — сказал просто. Потом добавил, не глядя: — Иногда в мечети. Иногда — в старом доме, где больше никто не живёт.
Я приподнялся на локтях, прислушался к интонации.
— Это… разрешают?
— Нет, — он коротко усмехнулся. — Но там хорошая акустика.
Мне захотелось спросить, что он играет. Очень. Я любил скрипку, даже когда-то сам пробовал, но к сожалению, у меня не было слуха. За деньги отца этого было не купить.
Но не стал. Побоялся, что скажет — «ничего». А мне было важно, чтобы было «что-то».
— Может, однажды мы напишем текст вместе? — неожиданно спросил он.
Я повернул голову. В полутьме видел только очертания — губы, локоть, обнажённый из-под закатанного рукава, и ногу, всё ещё едва касавшуюся моей. От этого «едва» внутри снова вспыхнуло куда сильнее, чем от сигареты.
— Вместе? — спросил я, и голос предательски зазвенел, будто мне снова было двенадцать.
Он кивнул. На лице — лёгкая усмешка, но в глазах я разглядел мягкость, которой не было днём.
— Ты скажешь — нельзя. Я скажу — можно.
Я сглотнул.
— А если это… — у меня пересохло во рту.
Он наклонился ближе, так что дым от его сигареты коснулся моей щеки.
— Опасно? — спросил он мягко. — Важное всегда царапает. Иногда — до крови.
Ветер качнул лист бумаги, тот самый, что лежал между нами на тёплом камне. Он дрожал, но не улетал.
Я смотрел на него. Бумажный мост от него ко мне. Шаг — и вниз.
Слова не приходили.
Я кивнул. Потом взял лист. Сложил его пополам, спрятал в карман.
Он хранился у меня долго. Между страниц ежедневников. Я доставал его дома в одиночестве. В лондонской библиотеке. В поезде. Между делами, где меня никто не видел. Перечитывал когда было особенно одиноко.
Эту ночь. Как я сидел, не зная, куда деть руки. Белый бумажный лист.
И запах кожи. Тёплой. Близкой. Ещё не тронутой.
Но почти.
Примечание к части ? Если история зацепила — оставьте лайк или комментарий. Это ваш знак, что слова не пропадают в пустоту. Для меня это мотивация писать и другие работы.
III. Сад, которого нет на карте
Я никогда не был там до него.
Беллапаис… даже слово звучало смешно, как из какой-то деревенской байки: про проклятие и хиппи из семидесятых, которые когда-то устроили там себе приют. Для меня это было странное место, куда не ходят.
Отец называл это «грязной дырой с глупым названием». Бабушка — «местом, где грешники жили в кельях без дверей». Я не знал, что меня ждёт.
Когда Мурат сказал: «Там даже в полицию не дозвониться. Там можно быть кем хочешь», я не поверил.
Но пошёл.
В тот вечер после ужина он принёс два яблока и маленький фонарик.
Сказал, чтобы я надел что-нибудь простое — и не брал с собой ничего, «что жалко потерять».
На мне была белая майка и старые хлопковые шорты. Они липли в сгибах рук и под коленями, цепляясь к коже. Я дёргал подол, отрывал ткань от груди, но через минуту она снова прилипала. Всё тело казалось обёрнутым мокрой тряпкой. От этого было трудно даже думать — оставалось только ждать, пока липкость отпустит. Но она не отпускала.
Мурат был в рубашке с закатанными до локтей рукавами.
Лён также лип к его плечам, но он будто и не замечал. Тёмные волосы собраны назад, одна прядь выбилась и прилипла к виску.
Я смотрел на неё слишком долго — хотелось убрать рукой, и тут же вспыхнула мысль: с ума сошёл?
Шея открытая, немного смуглая. От него пахло мятой, нотками табака и солью. Его запах, не парфюм. И от этого становилось душно. Я вдохнул слишком резко и тут же подумал: не дыши так, он услышит.
Я не мог смотреть прямо. Глаза сами поднимались — и тут же ныряли вниз.
Не пялься. Видно же.
Я уставился в свои колени, но сердце билось где-то в горле, сбивчиво, слишком громко. Только бы он не заметил. И в то же время — заметь, заметь…
Хотел отвернуться, но это было как во сне: чем сильнее прячешься, тем больше захлёбываешься. А глаза опять сами возвращались к нему.