Горькие воды
Шрифт:
Я захожу к Непоседову и застаю у него незнакомого внушительного вида человека в кожаном пальто. Непоседов веселится:
— Ну, что вы можете мне предложить? Танк? Или пару пулеметов? Они нам не нужны: мы люди мирные. Пушки нам тоже не нужны. А может, заведем на заводе армию? — смеясь, обращается Непоседов ко мне.
Человек в кожаном пальто — представитель большого военного завода из под Москвы. У них «прорыв»: не хватает несколько вагонов леса для окончания важного задания. Они разослали на разные заводы десяток гонцов: авось кому-нибудь посчастливится.
— Зачем
Представительство это кончилось тем, что мы дали им два-три вагона леса, а от ник получили несколько ящиков махорки, бочку растительного масла для столовой и другие продукты: военный завод оказался запасливым.
Другой завод, изготовлявший парашюты, оболочки воздушных шаров и дирижаблей, баллоны воздушного заграждения, взамен леса дал нам несколько сот метров перкаля — тонкой, шелковистой и на удивление прочной материи, употреблявшейся на оболочки воздушных шаров и баллонов. Материя была такой широкой, что из метра перкаля выходила почти полная мужская рубашка — весь завод оделся в перкалевые рубашки и кофточки.
Непоседов приезжает из командировки и хвастает:
— Жалеть будете, что не женаты. Смотрите, какие я штучки привез! — Он извлекает из портфеля изящные женские туфельки. Такие туфли, так называемые «модельные», в Москве в то время стоили от 250 до 400 рублей.
— Знаете, почём? 76 рублей. Это одна артель предлагает, могут отпустить пар пятьдесят, просят вагон леса. Они работают только на экспорт, эти туфли считаются бракам, но поищите-ка, найдете брак?
Никакого изъяна в туфлях мы не нашли. Наши женщины обнаруживали еле заметные царапины где-нибудь на каблуке или совсем незаметное пятнышко, что было достаточной причиной для того, чтобы их забраковал придирчивый контролер по экспорту, но никак не помехой, чтобы не носить эти туфельки. Мы отправили артели вагон леса, а наши модницы, до этого лишь мечтавшие о дорогих туфлях, стали в них щеголять…
Самой колоритной фигурой из представителей был Яков Абрамович Гинзбург, по неделям живший на заводе. Шумный старик лет шестидесяти пяти, с огромной гривой седых волос, он никогда не носил шапки и отличался здоровьем и добродушием. До революции крупный маклер в лесной торговле, он когда-то знал отца, служившего в фирме, с которой Гинзбург имел дела. Это обстоятельство сблизило нас.
Идем, бывало, с Яковом Абрамовичем по складу пиломатериалов, Гинзбург приподнимает одну из досок, хлопнет ею, бросив, по штабелю:
— Смотрите, одна вода! Нажмите, потечет. Что получится из этой доски? Разве ваш отец мог продать хоть одну такую доску? И это называется хозяйством!
Раньше доски высыхали, прежде чем их пускали в дело. Теперь мы грузили доски прямо из рамы: ждать некогда. Сырыми досками крыли крыши, стелили потолки и полы, из них делали двери, оконные рамы — высыхая, всё это перекашивалось, лопалось, давало трещины. В «Крокодиле» был шуточный рассказ, как женщина на третьем этаже нового дома уронила, на пол ножницы и нашла их в квартире первого этажа:
Гинзбург работал в пяти- шести московских промартелях, поставляя им лес с нашего и с других заводов. В каждой артели он получал небольшое жалованье или «вознаграждение», в сущности, комиссионные за поставленный лес, хотя законом работа по совместительству и выплата такого «вознаграждения» были строжайше запрещены. Жил Гинзбург в Москве на Арбате, в доме оригинальной конструкции. Когда мы познакомились, Гинзбург так пригласил: меня:
— Заходите к нам в склеп. — Я не понял, он пояснил: — Да, да, я живу в склепе, заходите, убедитесь.
И верно, это был склеп: какой-то жилкооператив большой каменный сарай переделал в жилой дом. Гинзбургу досталась в нем комната внутри, не имевшая наружных стен, а потому и без окон. Их заменяло окно-фонарь в потолке — получилось полное сходство со склепом. В нем Гинзбург обитал с женой, не раз по воскресеньям угощавшей нас обильными и великолепными обедами еврейской кухни, поесть Гинзбурги любили.
У нас Гинзбург питался главным образом ящичными дощечками, но иногда выпрашивал к ним пол вагона-вагон полнокачественных досок. Взамен он снабжал нас продуктами своих артелей. Приезжая на завод, Гинзбург извлекал из портфеля сверток, разворачивал и говорил, целуя кончики пальцев:
— Это ж объедение, цимес! Копчушки! По ним в Москве с ума сходят: нежные, жирные, во рту тают. Могу тонну достать!
Непоседов морщился:
— Вечно вы со всякой ерундой! Нам рабочих кормить надо, на кой ляд нам тонна копчушек? Давайте что-нибудь посущественней.
— А что нужно? Макарон, крупы, конфет? Могу дать пастилы, мармелада, повидло, рыбных консервов. Сколько?
— При ведении нами «натурального хозяйства», Яков Абрамович в деле доставания продуктов был незаменим.
Останавливался он у Непоседова или у меня и часто докучал нам: вечерами старику было скучно. Еще днем, на заводе, он приставал:
— Заложим вечером пулечку? Бросьте работу, послушайте старого человека: от работы лошади дохнут! Вечером преферанс и никаких разговоров! — Преферансистом он был заядлым, но чересчур азартным, а поэтому, несмотря на громадный свой стаж игры в карты, частенько проигрывал нам: Непоседов тоже был тонким игроком.
Комбинации Гинзбурга были невинны: он честно зарабатывал свои тысячу-полторы в месяц, лавируя по сложным каналам «планового хозяйства» и минуя его плотины. Были комбинаторы и другого пошиба.
Однажды, в Москве, Непоседов предупредил, что сегодня нас приглашают обедать в «Европу». Я знал этот ресторан: более скромный и солидный, чем «Метрополь», «Москва» или «Савой», в которых часто кутили загулявшие снабженцы типа нашего Васильева или пройдохи-шоферы, он отличался хорошей кухней и таким же обслуживанием. Посуда, белье и официанты, казалось, сохранились в нем если не с до-революционных, то с нэповских времен. Но я знал и то, что цены в «Европе» нам не особо по карману. Если так, то приглашавший должен был быть крупной персоной.