Горький хлеб (Часть 6)
Шрифт:
Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого посланцы снуют.
Болотников распахнул кафтан и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга...
– Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, - присвистнул Шмоток.
– Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, отозвался Болотников.
– Приляг, Афоня. Прижмись к конскому брюху - тепло будет.
Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому
Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи, подле угасающего костра:
Припекает богатырь свои раны кровавые.
В головах стоит животворящий крест,
По праву руку лежит сабля острая,
А по леву руку его - тугой лук,
А в ногах стоит его добрый конь.
Он, кончался, говорил коню.
Как умру я, мой добрый конь,
Ты зарой мое тело белое
Среди поля, среди чистого.
Ты скачи потом во святую Русь,
Поклонись моим отцу с матерью,
Благословенье свези малым детушкам.
Да скажи моей молодой вдове,
Что женился я на другой жене:
А в приданое взял поле чистое,
Была свахою калена стрела,
Положила спать сабля острая...
Глава 62
ХАН КАЗЫ-ГИРЕЙ
На рассвете четвертого июля татарские тумены подошли к селу Коломенскому. Спустя час, на Воробьевой горе приказал хан раскинуть шатер. Пусть презренные москвиты увидят грозного крымского повелителя и покорно ждут своего смертного часа.
Казы-Гирей в темно-зеленом чапане10, в белом остроконечном колпаке, опушенном красной лисицей, и в желтых сапогах из верблюжьей замши. Широко расставив ноги, прищурив острые глаза, долго и жадно смотрел на стольный град неверных.
Вот она златоверхая Москва!
Поход был утомителен и долог. Джигиты жаждали богатой добычи. И теперь скоро! С нами аллах. Мы побьем урусов, навьючим коней драгоценными каменьями, уведем в Бахчисарай красивых русоволосых полонянок и тысячи рабов, а Москву спалим дотла. Такова воля аллаха!
– Великий и благословенный! Урусы ожидают нас не в крепости, а в поле, - осторожно заметил стоявший вблизи хана мурза Сафа-Гирей.
– Ни при великом кагане11 Чингизе, ни при Бату хане урусы не вставали возле стены. Мы осаждали их в крепостях, - поддержал Сафу другой военачальник.
– Тем лучше, мурзы. Мои бесстрашные багатуры одним разом сомкнут ряды неверных!
– хрипло выкрикнул Казы-Гирей и, резко повернувшись, в окружении тургадуров12 пошел к золотисто-желтому шатру.
Пятнадцать крымских туменов, словно огромная черная туча, покрыли Воробьевы горы. В каждом тумене - десять тысяч конных воинов - смуглых, безбородых, выносливых.
Джигиты расположились куренями13, по тысяче в каждом. Посреди куреня стояла белая торта тысячника
Сейчас воины отдыхали. Рассевшись кругами возле костров, варили в больших медных котлах рисовую похлебку из жеребятины с поджаренным просом, приправленную бараньим салом и кобыльим молоком.
Рядом паслись приземистые, толстоногие и длинногривые ратные кони. Здесь же находились и запасные лошади, навьюченные копченым салом, ячменем, пшеном, с рисом и бурдюками14 с кумысом.
Возле нарядного ханского шатра торчит высокое, украшенное китайской резьбой, бамбуковое древко с черным девятихвостым знаменем. На стяге вышит золотыми нитями свирепый покровитель всех монгольских набегов - бог войны Сульдэ.
У входа в шатер, скрестив копья, стоят два темнолицых тургадура. Неподвижно застыли, словно степные каменные истуканы. За кожаными поясами длинные острые ножи.
Ордынцы знали - тургадуры жестоки. Любого, кто без ханского дозволения приблизится к шатру на десять шагов, поджидала неминуемая гибель. Свистел нож, метко выпущенный из рук тургадура, и дерзнувший воин замертво падал наземь.
Хан хитер, как лисица, и осторожен, как всякий степной хищник. Днем и ночью, не смыкая глаз, охраняет его золотистый шатер триста отборных нукеров15, готовых перерезать горло любому коварному врагу, посягнувшему на ханский престол.
Совершив утреннее моление солнцу и богу Сульдэ, крымский повелитель собрал мурз и военачальников на курлутай16.
Казы-Гирей восседал на походном троне, сверкающем золотом и изумрудами. Положив правую руку на рукоять кривого меча, а левую на подлокотник мягкого трона, хан пытливо вглядывался в каждого входящего, почтительно приветствующего своего повелителя:
– Салям алейкум, великий хан!
Усевшись полукругом на ярких коврах и подобрав под себя ноги, мурзы и военачальники молча ждали ханского слова.
Внутри шатра, на высоких металлических подставках чадили девять светильников, окутывая сизой дымкой парчовой занавеси.
У входа, по углам шатра, и позади трона стояли, скрестив смуглые руки на груди, телохранители, не спуская зорких глаз со знатных гостей. Всякое может случиться по воле аллаха.
Наконец Казы-Гирей повернул свое каменное лицо в сторону ближнего мурзы, мотнул белой чалмой.
– Говори, Бахты.
Приложившись правой рукой ко лбу, мурза произнес:
– О, великий и мудрейший! Благословен твой путь. Мои пять туменов рвутся в бой. И никакая сила не остановит моих верных джигитов. Полки урусов останутся под копытами наших быстрых коней!
– воинственно прокричал Бахты-Гирей.
Затем крымский хан обратил свой взор на следующего мурзу. Сафа-Гирей в малиновом чекмене17 и красных сафьяновых сапожках, расшитых жемчужными нитями, был хмур и озабочен.
– Велик аллах и велики помыслы твои, повелитель. Прямо скажу - бой будет труден. Урусы соорудили военный городок, поставили великое множество пушек. В их рати сто пятьдесят тысяч храбрых и сильных воинов.