Горький мед
Шрифт:
То было первое мое свидание с ней. Оно забылось очень скоро, а теперь, когда Саша, склонившись, над столом, вот так, в упор, смотрела на меня, снова всплыло в памяти. Я почувствовал: что-то изменилось в ее отношении ко мне. Да, конечно, я был не тот, что год назад, и эту перемену заметила Саша. Кажется, теперь я более походил на взрослого парня. Еще бы! Я работал на железной дороге, умел владеть не только киркой, но и пером конторщика, получал жалованье. И одет был лучше.
— Ты все это прочитал? — кивнула Саша на
Я ответил с гордостью:
— Да, но что это? Пустяки! Я перечитал почти всю хуторскую библиотеку.
Саша завистливо вздохнула.
— А меня не учили в школе. Я неграмотная, — печально сказала она и задумалась.
Ее глаза стали влажными, очень грустными, губы обиженно вытянулись.
Я тут же воспылал желанием принести ей в жертву все свободные часы, даже на время отложил свою розовую тетрадь.
— Хочешь, я научу тебя читать и писать? — горячо предложил я. — Ты будешь читать так же, как и я. И писать быстро научишься. Сама будешь писать письма… кавалерам, — не удержался я от шпильки.
Она с упреком взглянула на меня пасмурными глазами.
— Каким кавалерам?! Выдумаешь! Я пошутковала. Я брату на войну буду писать. Всем кому надо буду писать. Так научишь?
— Научу. Это для меня — ерунда, — похвастался я. — Вот у меня тут и тетради есть, — сунул я руку в ящик стола. — Только ты приходи по вечерам, когда я буду приезжать с работы. Ладно? И, по воскресеньям приходи.
Саша недоверчиво смотрела на меня. Теперь глаза ее весело щурились, смеялись.
— И без обеда будешь оставлять? И на коленки ставить? Кажут: учителя в школе дюже сердитые. Чуть что — враз на колени.
— Ну зачем же на колени… — всерьез смутился я. — Ведь ты будешь учиться хорошо.
— Постараюсь… — Она очень ласково взглянула на меня. И вдруг добавила, проникновенно и грустно: — А ты добрый, Ёра… Я так и знала… Помнишь, как ты отдал мне все тюльпаны? Эх, если бы все так было, как ты кажешь. Если бы не эта растреклятая работа — то скотину поить, то корм задавать, то на бойне папане помогать, то на огороде. Закружишься, ей-богу. Обрыдло мне. И весь этот двор… баз… кровь… гноище… — Саша досадливо махнула рукой. — Так и забежала бы куда-нибудь…
Признание Саши удивило меня. «А я-то думал, жизнь ее куда легче моей…»
Саша продолжала тихо и ровно, как будто и не жаловалась, а просто раздумывала вслух:
— Папенька наш жадные… Не хочут работника лишнего нанимать. Сами, кажут, будем управляться. То, бывало, до войны братья Ёся и Коля управлялись, а зараз — я да Кирюша. А папенька злые, не приведи бог. Чуть чего не так — держаком або лопатой по спине. Ежели бы маманя да братец Кирюша не заступались, совсем бы житья не было… Только и того, что вечерком на улицу выбежишь. Погуляешь. А тебе — что… Тебе можно книжки читать.
Я подавленно спросил:
— И в школу тебя поэтому не отдали?
—
— И ты не просилась учиться? — возмущенно спросил я.
— А у кого проситься? У папеньки? Да они такого плетюгана за это дадут — год будешь чухаться.
— Саша! — позвала из соседней комнаты моя мать. — Тебя с вашего двора кличут. Наверно, отец.
— Вот видишь, — сказала Саша сердито, словно обвиняя меня в чем-то, — заговорилась я с тобой…
— Так ты придешь? Учиться? — кинул я ей вслед-второпях.
— Не знаю! — неуверенно ответила Саша.
Сашина доля
Саша стала прибегать к нам в хату чаще всего по вечерам в субботу. Она всегда торопилась. На щеках ее выступал горячий румянец, и даже веснушки казались розовыми капельками.
— Фу! — говорила она, отдуваясь. — Пока управилась со скотиной, думала, закрутюсь и упаду.
Я не замечал ее неправильного произношения, не был придирчив, как семинарист Каханов. Я видел только ее свежие губы, ее глаза, голубую ленту в кудрявых волосах, и этого было достаточно. Руки у Саши были большие, с тонкими запястьями, с твердыми, в мелких камешках застарелых мозолей, ладонями.
И хуторская неправильная речь соответствовала ее облику и душевному складу: казалось, заговори она по-другому, «по-интеллигентному», — и будет смешно, неестественно, как у недавно умершей ее сестры Анюты.
Я решил начать с азов: откопал среди книжной рухляди свой старый букварь, учебник чистописания и рисования, и мы принялись за уроки. Четыре буквы своего имени Саша уже выводила по-печатному, чем и гордилась. В первый же вечер она запомнила половину алфавита. Она старалась изо всех сил — краснела, потела, по-детски высовывала кончик языка, когда выписывала палочки и крючки. Она была способной и, наверное, самой терпеливой и старательной ученицей, но я был плохой учитель.
Непонятно, из каких соображений, я торопился, забегая вперед, сбивая свою ученицу с толку. Мне хотелось, чтобы она стала ученой за каких-нибудь пять — десять дней.
Не избежал я и такого изъяна в преподавании, как рассеянность. Часто мое внимание было сосредоточено не столько на уроке, сколько на самой ученице. Я вдруг отвлекался, непозволительно задумывался, засматриваясь то на ее сухие, обветренные губы, то на мелкие припудренные веснушки.
И все-таки учение сначала пошло успешно. Мы занимались, и моя мать и родные Саши пока не препятствовали нам. В первую же неделю Саша хотя и медленно, но уже читала по складам. «Ко-си ко-са, по-ка ро-са. У ра-ка ик-ра», — нараспев, так же как первоклассники в школе, тянула она, и смуглые щеки ее ярко рдели от радости.