Горький мед
Шрифт:
Среди убитых лежал и выхоленный, казавшийся еще более огромным, «меделян» — капитан. Он лежал навзничь, свалившись на горку свежей земли, на краю окопчика и раскинув руки. Длинное лицо его уже подернулось чернотой, глаза остеклянело уставлены в ясное февральское небо. Породистого аристократа-капитана тоже кто-то раздел до нижнего белья. Белоснежная, с засохшими кругами крови, сорочка его резко выделялась среди черноты изрытой
Я подумал о жалобе матери и отвернулся, ища среди убитых Гельбке, нашего земляка. Но румянощекого подпоручика нигде не было. Если он не был убит в другом месте, то, наверное, отступил с уцелевшими корниловскими частями, чтобы где-нибудь вновь схватиться с большевиками за свое имение, за многие тысячи десятин земли, оставленных там, откуда мой отец и дядья бежали от голода на Дон тридцать лет назад… Вернулся я домой с гнетущим чувством, может быть потому, что впервые видел столько убитых людей…
Добродушные сиверсовские пулеметчики чистили в сенях разобранный «максим». Отец уже разговорился с ними — узнавал, кто, откуда. Оказалось: один ярославский, другой — псковский. Оба воевали на германском фронте, а теперь пришлось драться с корниловцами. Один — постарше, скуластый, блеклоглазый псковитянин как-то по-свойски подмигнул мне, протянул листовку, потом другую.
— На, почитай батьке.
На листовках портреты Ленина и другого, узкоплечего, щуплого, в пенсне, одетого в кожаную расстегнутую куртку. Ленин в простой кепочке, под большим козырьком прищуренные глаза. Так вот он какой — Ленин! Председатель Совета Народных Комиссаров! Отец долго всматривался в обличье словно чем-то давным-давно знакомого человека.
— Вот диковина… Поглядишь — простой человек, на учителя скидается, либо на землемера, а какие дела размахнул. А это же кто? В очках…
— А это товарищ Свердлов, Ленину помощник, — пояснил пулеметчик… — А за ними целая партия… Тыщи их таких, понял, папаша? Вместе с трудящим народом да солдатами и постановили в Питере: землю у помещиков отобрать и отдать крестьянам… Заводы таким же манером рабочим. Все теперь народное, папаша.
Отец крикнул в хату:
— Слышишь, мать! Как же теперь с Гельбке? Поедешь к нему, ай нет?
…Осторожно вхожу в залик. Здесь еще держится запах хороших папирос, одеколона. На моей кровати большая вмятина от грузного тела капитана. На подоконнике зеркальце в перламутровой
Очень мелким, почти бисерным почерком химическим карандашом исписаны несколько страничек. Беглые, торопливые записи в несколько слов, часто сокращенных. На отдельной страничке стихотворение. Скупые дневниковые строчки не запомнились, а стих остался в памяти:
Отчизна милая, Россия нищая, нагая, Глядишь ты в душу мне и гневно и сурово. Глазами тех, кого не мнили мы врагами, Не видя ненависти их и злобного укора… Народ не вытерпел — поднялся против нас Крушить того, кто виноват, и тех, кто невиновен. Пришла расплата — в лихой явилась час И затопила Русь ручьями нашей крови…Далее юный Гельбке призывал к тому, чтобы сделать народ тихим и покорным, обещая за грехи отцов дать ему полную волю, только бы он успокоился, не восставал — тогда мир и благоденствие будто бы засияют на Руси, как «свет вечерний» на куполах Ивана Великого в Москве. О куполах в Кремле было сказано очень умилительно и красиво. Я прочитал стихи отцу. Он усмехнулся недобро, почти гневно, сказал, как отрубил:
— Вишь, как нашего брата улещевает. Одним словом — земляк, да не с той губернии. Прижали их — так он и запел, как слепой на паперти.
Я долго хранил в кармане записную книжку Гельбке, чтобы прочитать стихотворение Ивану Каханову, да не довелось: в суматохе переселения на другую квартиру, что случалось с нами тогда довольно часто, сунул ее куда-то и затерял…
По-весеннему ясные оттепельные дни проплывали над засиненными придонскими займищами. Гулкая, глухая канонада откатывалась к Ростову и Батайску. Большевики наступали…