Горький мед
Шрифт:
— Трам-тарарам, нам предстоит веселая ночка, — тараторил Лапин. — Каша заварилась… Мы отрезаны от России. Связь с Екатеринославом и управлением дороги — еле-еле… Публика, пассажиры — в панике. Каждый хочет телеграфировать в Петроград, в Москву, в свои города. Трам-тарарам, черт знает что!
Лапин подвел меня к стоявшей в самом отдаленном углу морзянке, покручивая светлый ус, сказал внушительно:
— Товарищ министра, ну-ка садись и работай. Будешь принимать и передавать частные телеграммы. Это соединительный провод с почтой. Да не груби с тамошними
Полидор Павлович легонько дернул меня за чуб.
— Тьфу! Ну и вахлак же ты, кандидат министра. Где только тебя учили. Я же твой старший по смене, а ты хотя-бы сказал: «Слушаюсь!» Эх, ты!
— Слушаюсь, господин старший по смене, — понятливо ответил я.
— Ну, то-то…
Маленькие, острые глаза Полидора Павловича беспокойно юлили.
— А ну постучи. Погляжу, какой ты трескун.
Я взялся за ключ и хотел похвастать — «просыпать», как умел, но ключ оказался непривычно тяжелым, с большим разгоном между контактами, и я не очень-то быстро выстукал несколько слов.
— Не слишком лих, да ладно! Лупи, парень, давай расчищай завалы, трам-тарарам…
Лапин оставил меня один на один с аппаратом, а сам ушел за свой стол.
Мне тут же подкинули пачку телеграмм, я вызвал своего партнера, вернее, партнершу — телеграфистку с почты и через минуту так углубился в работу, что не обращал внимания на окружающее, на своих соседок, пока за окном, на перроне, не ударил выстрел, за ним второй, третий…
Это было начало той потасовки, о которой говорил, провожая меня, Иван Каханов. Вокзал и город откликались на залпы «Авроры» в Петрограде, на штурм Кремля в Москве. Валы Октябрьской революции докатывались и сюда, хотя и вставали на их пути многие преграды и подводные рифы.
С севера прибывали пассажирские поезда и эшелоны, набитые офицерами, казаками, остатками разгромленных революцией полков. На Дон и Приазовье стекались выброшенные из Петрограда и Москвы враждебные силы — махровое контрреволюционное офицерье, генералы, дельцы, заводчики, фабриканты, помещики, крупные правительственные чиновники. Словно коршунячьи стаи, слетались они к Новочеркасску, Ростову и Таганрогу, где сколачивали наспех белое воинство…
Уже вспыхивала кострами и чадила приазовская степь, начинала полыхать давняя непримиримая, до этого подспудная, а теперь явная вражда, и кое-где уже пролилась кровь первых борцов, а я сидел в уголке провинциального железнодорожного телеграфа, передавал и принимал, казалось, ни с чем, ни с какими событиями не связанные личные телеграммы.
О чем только не говорилось в них, чего только не выстукивал я в ту памятную ночь первого моего дежурства! Жизнь будто ничуть не ворохнулась с места, не была потрясена ни четырехлетней изнурительной войной, ни двумя подряд революциями.
«Еду почтовым — встречай», «Поздравляю милую Таточку днем ангела. Пью ее здоровье», «Высылаю тысячу. Шлите халву, рахат-лукум», «Груз застрял — яблоки, персики сгнили», —
Одна телеграмма, адресованная в Петроград некоему адресату, прогремела в уши, как салют: «Ленину ура! Да живет Советская власть! Мы с вами!»
Постепенно усталость брала свое. К полуночи я уже ничего не испытывал, кроме боли в висках, рези в глазах и желания поскорее переработать эти бланки в телеграфные знаки, очиститься от них, убежать в степь и вздохнуть полной грудью.
Изредка подходил ко мне Полидор Павлович, перечитывал обработанные телеграммы, ворчал свое «трам-тарарам» и снова садился за свой стол. Его не удовлетворяла медлительность моей работы: я закопался в ворохе ленты — «зашился», как тогда говорили, да, вероятно, говорят и теперь. Но я не сдавался, не унывал, старался изо всех сил «расшить» провод.
Было около часу ночи, когда к вокзалу подошел какой-то поезд и на перроне вновь загремели выстрелы, а за дверью в пассажирском зале поднялась суматоха, взметнулись угрожающие крики.
Полидор Павлович подошел к двери, прислушался, поднял палец, сказал предостерегающе:
— Солдаты срывают с офицеров погоны. Трам-тарарам… Никто не выходите и дверь не открывайте…
Выстрелы за окнами гремели…
Вдруг громадное окно лязгнуло, зазвенело разбитое стекло, штору колыхнуло порывом ветра, на подоконники и на аппараты посыпались осколки.
Пожилая, рыхлая, болезненно-бледная телеграфистка, с прической в виде положенного на голову витого калача, отшатнулась от аппарата, пронзительно вскрикнула и свалилась прямо на пол.
Ее товарки с визгом кинулись от аппаратов в сторону.
— Трам-тарарам! Спокойно! — скомандовал Полидор Павлович. — Без паники! Кандидат в министры! Сюда!
Я подбежал к Лапину.
— Берись-ка, — приказал он очень деловито и первым подхватил телеграфистку под мышки.
Мы бережно уложили женщину на диван.
Выстрелы за окном затихли. Ветер колыхал штору. Женщина очнулась, негромко простонала и вскочила.
— Ничего, ничего Анна Трофимовна, все в порядке. Мы живы-здоровы, — успокоил ее Полидор Павлович. — Головка не болит? Трам-тарарам… Понюхайте нашатырного спиртику, — поднес он к носу женщины флакон. — Надо же знать — ведь сейчас революция, борьба классов… Садитесь тихонько за аппарат, не нежничайте… Вас вызывает Бессергеновка.
Держась за голову, пошатываясь и дрожа, Анна Трофимовна опустилась у аппарата на стул, склонила на руки голову. Плечи ее вздрагивали. Вслед за ней за аппараты сели и другие телеграфистки.
— Ох, уже эти мне дамы, — осуждающе произнес Полидор Павлович. Он определенно был «хомиком», как сказала бы Саша Фащенко.
Но я воспринимал все в ту ночь только в трагическом освещении. Нервы мои напряглись до крайности. Я все еще ждал чего-то необыкновенного, и мне казалось, главные события только надвигались.