Горький мед
Шрифт:
— Ты?! — как будто испуганно спросил он. — Ты? На телеграфе? Да неужели? Ёрка!
— Да. Я…
— Ах, черт! Д'Артаньян! Ха-ха!
Я стоял у аппарата, опустив руки, опасаясь, как бы ствол Семиного карабина не воткнулся мне в живот, — так близко от меня и почти в упор держал его Кривошеин, мой одноклассник по «казачьей бурсе».
Он очень возмужал — муштровка в Новочеркасском юнкерском училище пошла ему на пользу, вырос, загорел, на верхней губе чернел первый пушок…
— Ну и встреча! Ха-ха!
Оглянувшись на
— Господин д'Артаньян, не желаете ли сразиться, а? — Сема похлопал по ложу карабина. — Как это? «Подле монастыря Дешо… Ровно в двенадцать часов!» Ха-ха! — Кривошеин глумливо навел ствол карабина мне в грудь. — Вот так мы сейчас шлепнули троих… Одного кацапа и двух хохлов-мазниц… Все мазутчики, буксогрызы — большевики!
— Юнкер Кривошеин, отставить! — картавя, стальным голосом скомандовал офицер. — После будете острить! Еще раз извините, господа, — щелкнул он каблуками и опять блеснул на его пальце, у козырька, кровавый рубин.
Сема Кривошеин ухмыльнулся:
— Так ты за кого? А?
Я молчал.
— Ну, гляди же. Ежели что — поймаю на мушку.
Телеграфная комната опустела. Полидор Павлович закрыл дверь, стал прилаживать сорванную задвижку.
— Трам-тарарам… Черт его знает что такое. Вломились, как домушники. А еще офицеры, — пробурчал он и уже тише, так, что слышал только я, добавил: — Сволочь белоподкладочная… Палачи… Все равно по-вашему не будет…
К утру на вокзале все успокоилось. На станцию прибывали новые эшелоны. Юнкера и офицерские наскоро сформированные отряды запрудили вокзал, все пути. Пулеметы торчали из всех вокзальных окон, из подвалов, из чердачных — слуховых…
Юнкера готовились защищать железнодорожные ворота города от местных красногвардейских отрядов, от катившейся с севера грозной волны.
В пассажирских залах не было видно ни одного штатского пассажира. И лишь бродила неизвестно почему оставшаяся на работе уборщица и длинной метлой сметала в кучу вместе с опилками офицерские погоны.
Леночка
Синеглазая кукла стоит передо мной и, видимо, стыдясь за брошенные ночью неосторожные слова «о чумазых деповчанах» и «господах офицериках», кокетливо поигрывая ресницами, умиленно просит:
— Кандидат, проводите меня на Греческую — я одна боюсь.
Я плохо знаю город, но за громадными окнами телеграфа разгорается такое мирное, светлое утро и так хочется показать себя рыцарем, что, не колеблясь, отвечаю:
— Ладно.
Другого, более вежливого языка в обращении с городскими барышнями я еще не усвоил.
Восемь часов. На телеграфе происходит смена. Бледные, измученные беспокойной ночью, усталые телеграфистки сдают дежурство таким же напуганным ночными событиями коллегам.
Полидор Павлович предупреждает, чтобы я явился на следующее утро без опоздания, объясняет,
— Гляди, кандидат в министры, отоспись. Для телеграфиста это главное.
Но я уже не чувствую усталости, меня подстегивает любопытство, желание походить по улицам города, в котором ночью происходили первые стычки юнкеров с рабочими отрядами, да и Леночка Загорская так заискивающе разговаривает со мной, что я уже забыл о неблаговидном ее поведении ночью и бодро следую за ней.
Мы выходим из вокзала. Нас обдает утренней, слегка морозной свежестью. Лучи встающего солнца бьют в глаза. Где-то на станционных путях перекликаются паровозные сирены, басовито ревут мощные гудки на металлургическом, на котельном заводе Кебера, на кожевенном… В перекличке гудков слышны необычные, грозные ноты. Гудки точно сговариваются о чем-то, сзывают не на работу, а на какой-то новый жестокий бой…
Вся привокзальная площадь кишит юнкерами и офицерами. За ночь прибыли новые эшелоны из Ростова и Новочеркасска. У подъезда — пулеметы и даже одна трехдюймовая пушка. Пахнет горелым порохом, лошадьми. Вокзал и прилегающие к нему улицы превращены не то в баррикады, не то в осажденную крепость.
Нас останавливает безусый юнкер с вскинутым за плечо карабином. У него очень юное, наивное лицо, пухлые детские губы, подозрительный взгляд. Он сам чего-то боится и крепко держится за свой карабин, как мальчишка за дорогую игрушку. Леночка невольно жмется ко мне.
— Ваши документы! — нарочито строго, ломающимся баском требует юнкер. — Кто такие?
Леночка бледнеет, ее глаза просят у меня защиты.
— А у меня никаких документов. Я дежурила… Возвращаюсь домой…
Юнкер зверски сдвинул брови, почти брезгливо оглядывает мою неказистую одежду.
— А ты кто?
Мне хочется сказать юнкеру: «Не тыкай», но вместо этого молча сую в руки ему командировочную телеграмму — «Кандидата телеграфа такого-то» и т. д. Она удостоверена железнодорожным штампом, подписью Анания Акимовича.
Юнкер недовольно пробегает телеграмму, возвращает со словами:
— Проходите. И не шляйтесь зря. Не знаете разве — здесь фронт.
Леночке он делает под козырек так же галантно, как офицер телеграфисткам ночью.
Я опасаюсь одного: только бы не встретить Сему Кривошеина. Тогда — борьба или постыдное бегство, чего я никак не хотел бы в присутствии Лены.
Минуем вокзальную площадь, идем дальше по Петровской, мимо по-осеннему голого городского парка. На улице тоже одни военные, штатских почти не видно. Возле длинного здания гостиницы с громадной вывеской «Европейская» — баррикады из булыжника, опрокинутая извозчичья пролетка и пулеметы, пулеметы у каждого подъезда, на балконах, на крыше. Под ногами стеклянные осколки, медные пулеметные гильзы. Так вот что здесь происходило ночью! Здесь шла настоящая война!