Горький мед
Шрифт:
— Прочь, солдаты, из вагонов!
Команда звучит заученно и резко — лязгает, как затвор винтовки. В темную бездну вагона воткнулся желтый нервный луч фонаря.
— Солдаты, выходи!
Луч скользнул по мне, не задержался, остановился на широком, как глиняный горшок, рыжебородом лице солдата.
На мгновение я схватываю в нем нечто похожее на нашего любимца дядю Ивана, путевого сторожа. Солдат уже пожилой, шинель натянута на ватную фуфайку нескладно, пояс ниже живота, отвороты серой папахи спущены и болтаются,
— Выходи!
— Зачем? — спокойный мужичий голос. От него так и разит сырой вспаханной землей. — Вить отпустили… С турецкого хронту…
— Слезай! Кто отпустил?!
— Ленин…
— А-а!..
Лязг затвора.
— Выходи! Раз, два,!
Солдаты кряхтя слезают.
— Вить вот наказание… Замучились… Вить отпустили… Домой едем… в Орловщину… — бормочет солдат в отвернутой папахе.
Крик у вагона становится исступленно-яростным, нечеловеческим, как будто рычит сама смерть:
— Становись! Вот тебе за Ленина!
Меня оглушают три выстрела. Зажмуриваюсь, закрываю глаза… Террор! Военное положение! Я дрожу, зубы стучат. Поезд трогается. Куда? К фронту… Туда, откуда идут большевики…
…Поезд гремел во тьме колесами, а я, забившись в угол товарного вагона и стуча зубами, видел перед собой рыжеватую с темной подпалиной бороду расстрелянного солдата, похожего на нашего дядю Ивана, и еле сдерживал слезы от ужаса и жалости… Нет, невозможно забыть о тех далеких, уже затягиваемых пологом забвения, огневых годах!
…Я едва разгибаю замерзшие ноги, выползаю из промерзшей теплушки. Я — единственный пассажир на этом торчащем среди поля, как палец, разъезде. На путях темно — хоть глаза выколи. Только на боковом пути маячит какая-то черная сплюснутая громада, сипит паром — это калединский бронепоезд. Слышны сердитые голоса… Меня берут в световые клещи сразу несколько фонарей: кто такой? зачем здесь? Передо мной багровые, обветренные лица, налитые кровью глаза…
Фронт недалеко — где-то у Матвеева Кургана. Поезд, привезший меня сюда, дальше не пойдет — вернется в Марцево, и я останусь один среди враждебного предгрозового безмолвия…
Поднимаюсь на башню блокировочного управления стрелками — это последнее новшество предвоенных лет. Башня полна военными, преимущественно офицерами всех родов войск, с погонами всех оттенков. Только штатский дежурный по разъезду сидит у фонопора и рычагов блокировочного аппарата. В уголке мерно постукивающая морзянка. Кто-то из военных кричит:
— А-а, новая смена телеграфисту явилась! Давно ждали…
Меня встречают почти как желанного гостя.
Дежурный по разъезду, рослый, чернявый мужчина в форменной тужурке с малиновыми кантами, говорит мне, мешая русские слова с украинскими:
— Скорей сидай, хлопче, за аппарат та передавай военные телеграммы. Наш телеграфист занедужил…
Ко мне подходит низкорослый военный в простом, цвета хаки, свободном
— Пожалуйте, молодой человек… М-м-да! Уж очень молод… Не могли прислать повзрослее… — И обернувшись к долговязому офицеру: — Ардальон Георгиевич, дайте ему, пожалуйста, консервов, чаю… Ведь он замерз и еле стоит на ногах…
— Слушаюсь, господин полковник! — козырнул долговязый.
Офицеры начинают смотреть на меня более благосклонно. Я удивлен: неужели это одни из тех, кто только что расстреливал солдат в Марцево? Они совсем не похожи на страшных извергов… Они так хорошо, по-человечески улыбаются, шутят. Вот один уже сует мне в руки две консервные банки, другой подносит жестяную кружку горячего, душистого, самого настоящего чаю и целую горсть рафинада…
Я теряюсь и только бормочу одеревеневшими губами:
— Спасибо… Спасибо…
Полковник чуть-чуть сед, у него русское умное, в строгих складках, лицо, рыжеватые брови, усы с такой же тонкой серебристой проседью. Он мягко, неслышно ступает, в своих белых валенках, за розовым ухом — красный карандаш, как у счетовода или конторщика…
Вот он подошел к разостланной на складном столике широкой, как скатерть, карте, тычет в нее карандашом и совсем другим, не таким, каким разговаривал недавно, — жестковатым, чуть скрипучим голосом говорит обступившим его офицерам:
— Слушайте, господа, внимательно. Вот Успенская. Вот Алексеевка… Большая Кирсановка… Сиверс, красные двигаются в этом направлении, наверное, ударят здесь… на Матвеев Курган. Но могут пройти прямо на Большую Крепкую и на Ростов…
Я все это слышу, обо мне забыли, меня не считают за противника. Я подкрепился банкой тушеной говядины, обогрелся чаем, сижу за аппаратом, постукиваю ключом, но при упоминании о красных настроение мое сразу меняется… Передо мной опять всплывает бородатое обветренное лицо солдата, двойника дяди Ивана, и юнкера, расстреливающие рабочих:, на перроне таганрогского вокзала…
Седоватый симпатичный полковник спрашивает:
— Господа, кто пойдет в разведку?.. Вот сюда… Надо выяснить к утру количество неприятельских сил вот здесь…
— Я готов, господин полковник…
— Алексей Кириллович, разрешите мне…
— Я… я… — откликаются голоса…
— Отлично, господа… Вы, Ардальон Георгиевич, возглавите разведку. — Голос полковника снова звучит мягко, по-домашнему, как будто речь идет о безобидной рождественской прогулке. — До Матвеева Кургана, а если будет можно и дальше, до Закадычной, вы доедете на бронепоезде, а там… там действуйте применительно к обстоятельствам… Как только выполните задание — немедленно из Матвеева Кургана сообщите сюда по аппарату или по фонопору…