Горькое вино Нисы
Шрифт:
Неуютно, тревожно было у него на душе.
— Благослови, боже, на вторую, — весело сказал Антипов, наполняя рюмки. — Только чур — уговор: я пью и сразу удаляюсь. Могу опьянеть, а пьяный я плохой, вам это ни к чему.
«Он уйдет, а я? Мне тоже уйти с ним? Или это неудобно? — лихорадочно думал Сергей. — И оставаться…»
— Вы, что же, теперь антирелигиозной, пропагандой занимаетесь? — поспешно спросил он, лишь бы только Антипов побыл еще, не оставлял его одного с Верой.
— Так вы-таки обо мне ничегошеньки не знаете? — с прежней веселостью воскликнул Игнатий Ефремович и поставил поднятую было рюмку. — А я, грешным делом, думал, Верочка вам рассказала… (Вера посмотрела на него с укоризной). Ну, ну, грешен, каюсь! Я ж с культом порвал не совсем обычно и отнюдь не по идейным, так сказать, соображениям, не
— Оклеветали? — осторожно подсказал Сергей, подогревая разговор.
— Зачем же? — как бы даже обиделся Игнатий Ефремович. — Все так и было. Даже более того. Не обо всем православные пронюхали. Но тем не менее фельетонист призывал уполномоченного совета по делам религиозных культов, финотдел и другие органы сделать должные выводы из приведенных фактов.
— И сделали?
— Не успели. С благословения самого архиепископа отбыл я в Среднюю Азию. Только обосновался в одном городе, местная газета возьми да перепечатай ту «Притчу». Гром средь ясного неба. Пришлось сюда перебираться. Протоиреем в храме божьем. Компания хорошая подобралась, зажили душа в душу, безбогобоязненно. И по сей день кадилом бы махал, крестил, исповедал, причащал, в последний путь провожал бы православных. Но ведь не повезло же, не повезло. Сразу надо было обрывать, затаиться, а я тщился еще удержаться на той стезе…
— Второй фельетон?
— Второй, — с усмешкой отозвался расстрига. — «Отец Игнатий заметает следы». Вот тогда я и плюнул на все. Не стал ждать, пока владыко гнев свой на меня изольет. В миряне пошел. Теперь вот экспедитором в одной конторе. Имею свой кусок хлеба с маслом. А иной раз и с паюсной икрой.
— Игнатий Ефремович, вы вот скажите: как у вас… простите, как у них там, у церковников, когда идут на такое, богобоязни нет? Про кару божию не думают? Про заповеди, про совесть, наконец?
Антипов обессиленно откинулся назад. Казалось, он упал бы навзничь, не будь у стула спинки… На Сергея смотрел без усмешки своей, без веселости. Может быть, устал или остыл после первой рюмки: поскучнел и впрямь жаждал вторую, от которой мог стать «плохим».
— А вы, Сережа, настырный, — проговорил он, внимательно разглядывая его и как бы заново оценивая. — Совесть… о ней говорить приятно, иметь же ее, извините, разве только в малой дозе хорошо. Церковники, как вы изволили выразиться, тоже люди, во все времена, от сотворения мира. Слово легче сказать, чем дело сделать, да и надо ли словам следовать слепо? Слово, его и так, и эдак можно толковать. Вот в Библии сказано: «Не пожелай». И тут иное: «Самые первые плоды земли принесли в дом Господа». Или «Не убий» — и такая заповедь есть. А пророк божий Самуил четвертовал пленного безоружного царя Агата. «Не прелюбодействуй», — сказано. А святая братия в пороке погрязла, сама Библия о том ведает. Святая праматерь Сарра к собственному мужу праотцу Аврааму привела для сожительства служанку Агарь, чтобы ребенка зачала. Пророк и псалмопевец царь Давид соблазнил жену Урии Вирсавию, Урию же убил. А собственного сына, который зверски изнасиловал свою сестру, Давид не наказал даже. Праотец Иуда по ошибке с невесткой переспал — за проститутку принял. Вы уж, Верочка, простите. Я ведь все о святых. Еще об одном только, о Лоте. — Антипов прикрыл глаза, заговорил речитативом: — «И жил в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая младшей: отец наш
Кровь прилила к щекам, и Сергей даже ладони приложил, чтобы жар унять. Как же это он может — при Вере! Сергей и посмотреть в ее сторону не смел, стыдно было, а только чувствовал, как напряжена она. Надо было остановить Антипова, оборвать, но ведь она просила не обижать его…
Тихо стало в комнате. Вдруг треснул фитилек свечи. Сергей вздрогнул, а Игнатий Ефремович засмеялся негромко.
— Фу, сколько вы пошлостей понаговорили, — брезгливо поморщилась Вера.
Сергей виновато посмотрел на нее.
— Верочка, разве это я — это Библия, священная книга. Я же только уста ее, — шутливо вскинул руки Антипов, но тут же посмотрел на Сергея серьезно: — Безнравственным быть легко — совесть только преодолеть, если она имеется. А нравственным — нелегко и не просто. Тут усилия требуются каждодневно, тут одной совести маловато, многое надо в себе преодолеть. Вот только — зачем? Для чего преодолевать-то? Все там будем — и праведные и неправедные. — Он поднял свою рюмку, задумался на минуту, потом вскинул голову: — Так за что же вторую? За удачу! Она одна достойна почтения. Ибо удача вершит в судьбе человеческой. А все остальное — химера, все остальное, что под удачу не попало, — перечеркнуть и забыть. Удачи нам всем! — Залпом выпив водку, он похлопал ладошкой по губам, остужая, свободной рукой покружил над столом, выбрал из всей закуски ломтик лимона, кинул в рот, пожевал, сморщился и встал. — Возражений не принимаю и ретируюсь. Пока!
Шлепанцы его зашаркали по зеленому линолеуму.
В дверях он наклонился, посмотрел на свои ноги, развел руками, как будто только сейчас заметил оплошность, и засмеялся над собой язвительным смешком. Удалился он, сокрушенно качая головой. Замок щелкнул коротко, и сразу тягостная неловкость воцарилась в комнате, неясно освещенной колеблющимся пламенем свечи.
Молчание затягивалось, становилось мучительным. Надо было что-то сказать, но что — Сергей не мог придумать. Вера сидела рядом тихо, зажав сложенные ладони между колен, смотрела неотрывно на огонь.
— Ты обещал мне почитать свою повесть, — неожиданно сказала она, не поворачиваясь к нему, не отрывая взгляда от язычка свечного пламени.
Его портфель сиротливо стоял у стены при входе.
— Может быть, в другой раз? — несмело запротестовал Сергей. — Поздно уже, и мне лучше…
Вера медленно повернулась к нему. В глазах ее отражалось пламя свечи, и были они глубоки, печальны и тревожны.
— Разве ж я отпущу тебя, мой мальчик? Одного, на ночь-то глядя? Что, на мне креста, что ли, нет?
Золотой крестик тускло поблескивал в вырезе воздушной ее кофточки, таинственно притягивал взор, завораживал… Поймав его взгляд, Вера неспешно, очень спокойно стала расстегивать верхнюю пуговицу и все смотрела на него с тихой улыбкой…
Он так и не уснул в эту ночь. Впервые произошло с ним такое. Это было как снежный обвал, прогрохотавший над головой, обдавший смертельным холодом, но не погребший под собой, в живых оставивший и вот — после неведомого страха — необыкновенное чувство свободы, жажда жизни, ликование на одной грани с безмерной усталостью, опустошенностью, безумным желанием отречься от всего, забыться… Все перевернула в нем эта ночь.
— Ты так и не уснул, мой мальчик? — Вера смотрела на него с нежностью, сонными еще глазами.
Не было сил повернуться к ней. Она протянула обнаженную руку, провела ладонью по его щеке. Он закрыл глаза, спросил напряженно:
— Ты любишь меня? Ведь мы теперь муж и жена…
Ладонь ее замерла на мгновенье.
— Конечно, мой мальчик.
«У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна». Кто же это так рассуждал? Кажется, Гуров. Конечно, Гуров. Что же, выходит, и он — как Гуров? Будет теперь у них тянуться эта тайная, эта сладостная любовь… Но почему обязательно тайная? Он же не Гуров и она — не дама с собачкой… А Игорь?