Горькое вино Нисы
Шрифт:
— Попомнишь меня, фискалка, я тебе так сделаю — до конца дней на карачках ползать будешь.
Откуда только такие слова у нее взялись, у примерной активистки? Сколько же она таилась, нутро свое подлое скрывала, лишь бы обмануть, в доверие войти, срок сократить…
Противно мне было слушать ее, но и напраслину брать на себя не хотела.
— Плевать мне на твои угрозы, — говорю. — Теперь только жалею, что не я сказала Керимовой.
— Не крути, ты одна видела.
— Видела, а не сказала. Стыдно теперь. Выходит, я на одну доску с тобой встала, такая же…
Договорить
Это потом стало известно, что записку строители принесли и дежурному отдали: вот так и раскрылось. Я же себя казню, что смолчала, ведь честной обещала быть во всем и до конца. Только не так это просто, перешагнуть через что-то нужно, а прошлое за подол держит, не пускает…
Значит, решила мне Антонишина отомстить. А как — это скоро и раскрылось. Не очень-то она на выдумку хитра оказалась. Злоба одна…
Подошла она перед самым звонком на перерыв, остановилась, наблюдает. На меня как раз накатило, строчка вбок поползла…
— Ты что же это, Смирнова, делаешь? — набросилась на меня Антонишина. — Производству вредить? За сознательный саботаж знаешь, что бывает?
Я голову подняла, смотрю на нее.
— С глазами у меня что-то.
Она распалила себя, пуще прежнего базарит:
— Нет, вы посмотрите, сколько она брака понаделала! Как в чужие дела нос совать, тут у нас глаза нормальные, очень даже зрячие, а как работу делать, долг свой выполнять, тут мы враз слепнем. Нет, я это так не оставлю, я рапорт напишу! У всей бригады трудовой подъем, каждая осужденная хочет ударной работой ответить, а Смирнова палки в колеса!
Машинки перестали стучать, все мотористки к нам обернулись. Стыдно мне не знаю как.
— Да я с лицевого счета внесу за брак, — слезы уже в моем голосе. — Надо же по-человечески…
— Как миленькая внесешь! Я тебя в таком виде выставлю, что ты не только внесешь, а…
Вдруг тихо стало в цехе, так тихо, что я услышала, как Антонишина зубами лязгнула, оборвав себя на полуслове. Она испуганно смотрела поверх наших голов, мы оглянулись и увидели в дверях Керимову.
— Антонишина, подождите меня у моего кабинета, я скоро буду.
В полной тишине прошла Антонишина через цех, и, когда скрылась за дверью, прозвенел звонок на обед. Но мы продолжали сидеть на своих местах.
— Антонишина от должности бригадира отстранена, — спокойно сказала Керимова. — Сейчас строители второе письмо ее принесли. Она через забор кидала, чтобы кто-нибудь в ящик бросил. Хотела цензуру миновать. Сегодня после работы соберем совет отряда, отсудим, кого назначить на ее место. А сейчас выходите строиться. Время обеда.
В столовой в этот день в последний раз была с нами Мурадова — кончился ее срок, от звонка до звонка отбыла наказание. Скоро сотрудник канцелярии проводит ее до вокзала, посадит в поезд, пожелает доброго пути. Она уже без нагрудного знака была, — видно, спорола, не удержалась, и сразу какая-то другая стала, уже не ровня нам. Похорошела, сияет вся, как невеста, хоть и седая уже. В последний раз съела с нами свою порцию борща, перловой каши, чаю выпила из кружки. А когда вышли строиться, отошла в сторону, краской
Мы молча смотрели, как пошла она через двор к канцелярии. Такая тоска сжала мое сердце, что дохнуть было тяжело. Свобода, свобода, желанная свобода… Вот она, рядом, за КПП, а пока одну только Мурадову встретит за глухой железной дверью, для нас же останется недоступной, для многих — еще долгие годы… Невыносимо сознавать это, вспоминать об этом мучительно и не думать — невозможно.
В молчании дошли до жилой секции. Здесь нам дали короткий отдых — в порядок себя привести, покурить. Мы с Нинкой сели рядом на скамью под легким навесом. Она сигареты достала, закурила, затянулась жадно, мне пачку протянула:
— Хочешь?
Я головой покачала.
— Ну и зря. Помогает, когда на душе муторно.
„Может, верно“ — подумала я и взяла сигарету.
Вдохнула в себя дым — словно наждаком по гортани прошлась. Закашлялась, слезы на глазах выступили. Нинка учит:
— Ты не сразу, не спеши… Помаленьку.
А мне в самом деле будто лучше стало — и в голове легкое кружение, точно вина выпила.
— Эх, счастливая Мурадова! — вздохнула Нинка. — Сейчас вещи в каптерке получит, переоденется и тук-тук-тук, тук-тук-тук… В январе и я поеду.
— Тебя что ж, на Новый год посадили?
— Ага… Мы с ребятами встретить хотели, а грошей нет. Выпили у Игоря и решили ларек вскрыть. Сторожиха там была, тетка такая, мы ее часто видели, наш же район. Подошли. „С Новым годом, бабуся!“ Окружили, смеемся. А один — камнем ее… Набрали бутылок, консервов каких-то и ко мне завалились. Бабке моей наплели что-то. Хорошо попировали. А утром милиция пришла. Сторожиха-то очухалась. Вот такие дела… Мы следователю все, как было, рассказали. И про Игоря. Он же научил: „Умные да смелые, всегда найдут где гроши взять. Вон ларек на углу — наше же все, народное“. Сам смеется, шуточки ему, а мы влипли.
— И его посадили?
— Игоря? Черта с два! Отец у него — шишка. До суда все замяли. На суде Игорь даже в свидетелях не был. Сами за все ответили. Следователь сказал, что лучше его не приплетать, детям, мол, ничего не будет. А нас всех в колонию.
— Рано или поздно прогорит, — успокоила я.
— Такое дерьмо всегда поверху плавает, не тонет! Отец всегда выручит. Важный такой, ни с кем во дворе не здоровается. На машине подъедет, не идет, а шествует к подъезду, как ходячий памятник. Мы его боялись даже. Скажет кто-нибудь: Пал Ваныч идет — мы и притихнем. Такой…
Я словно оглохла от этих слов. Нинка еще что-то говорила, я вижу: рот открывает, смеется, а не слышу ничего… Так вот это кто, вот какой Игорь… Не зря, выходит, совпадение имен меня настораживало… Мы, значит, в ресторане гуляли, по Черноморскому побережью катались, а ребята уже в колонии припухали…
— Чего — обкурилась? — Нинка у меня изо рта сигаретку выдернула, затушила. — Нельзя сразу так много. Еще загнешься.
Тут команда строиться раздалась. Я как во сне, точно полоумная какая, пошла, на место свое в строю встала…