Горняк. Венок Майклу Удомо
Шрифт:
Они завернули за угол, молча зашагали по улице. Их обступили люди, люди сновали взад-вперед. Одни плелись, другие неслись сломя голову. А всех их обступил, над ними всеми плыл городской гул.
Лязг трамваев и поездов, шорох шин, гудение голосов, топот ног — все сливалось в гул, и гул этот, казалось, существовал независимо от породивших его звуков и ничем на них не походил.
То был отчетливый неповторимый рокот, вырывавшийся из недр земли, из глоток, сердец, механизмов и уносившийся ввысь. Далеко-далеко от всего, что его
Они миновали покосившийся фонарный столб. Под ним парень и девушка сплелись в тесном объятии.
— Джозефа забрали, — сказала Лия. — Я уверена: меня кто-то предает, а кто — не пойму. Полиции точно известно, что и когда у меня делается. Я это кожей чувствую.
Лия кинула взгляд на Кзуму и опустила глаза.
— Ты на меня сердишься? — спросил Кзума.
Лия фыркнула.
— Святая ты простота, Кзума. Как не понимал людей, так и сейчас не понимаешь.
Кзума улыбнулся, на него вдруг снизошел непривычный покой. Ему было приятно, когда Лия сказала, что он не понимает людей. Нет, он не согласился с Лией, но ее слова были ему приятны. И гулять с ней по городу ему тоже нравилось. Он словно бы вернулся домой в деревню. И неспешно прогуливался, как прогуливался когда-то с матерью. И мать отчитывала его точь-в-точь как Лия.
Сегодня в Малайской слободе все дышало сердечностью. Возможно, так было всегда, но раньше он просто не замечал этого.
Все напоминало ему ту ночь, когда он встретил Лию. Ведь тогда они и двумя словами не обменялись, а уже поняли друг друга. Лия с первого взгляда увидела, что он человек верный. Все равно как у них в деревне. Там все про всех всё знают и потому понимают друг друга. Сейчас он снова чувствовал себя точь-в-точь как в деревне.
— Ты славная, — сказал он и потянулся к Лииной руке.
Она дала ему руку, но тут же отняла.
— Пора возвращаться, — сказала она прежним жестким голосом. Куда только подевалась былая мягкость — голос ее звучал сухо, деловито.
Элизу они застали в кухне — придвинувшись поближе к очагу, она читала. Она не оторвалась от книги, не посмотрела на них. Лишь Опора и Мейзи заметили их приход. Глаза Мейзи больше не искрились весельем, но чувствовалось, что оно затаилось и при малейшей возможности вырвется наружу. А Опора — та не менялась. Она все видела, да помалкивала.
— Ты будешь спать здесь, — сказала Лия. — Пошли, уже поздно.
— Где, где он будет спать? — переспросила Опора.
— В каморке. Мейзи ляжет спать со мной, а Элиза у себя.
— Я тебе почитаю, — сказала Элиза, глядя на Кзуму.
— Поздно уже. — Лия многозначительно посмотрела на Элизу.
— Спокойной ночи, — сказала Мейзи и вышла.
— Пусть ее читает, — бросила Опора и направилась к двери. Лия передернула плечами, криво усмехнулась и вышла следом. Дверь захлопнулась, пламя свечи затрепетало.
Элиза подняла глаза на Кзуму, улыбнулась.
— Почитать тебе?
— Да.
Элиза открыла
И вновь отряды африканских воинов шли на бой с белыми, чтобы отстоять свои земли. И вновь гибли один за другим, и на их место вставали новые бойцы. Но их все равно победили и отобрали их земли, потому что сила была на стороне белых. Их поражение преисполнило Кзуму печалью, и лицо его омрачилось.
Элиза захлопнула книгу.
— Хорошая книга, — сказала она, — но до чего же горько читать о том, как нас победили.
— Верно.
Свеча вспыхнула в последний раз и погасла. Комнату освещало лишь пламя очага. Элиза нагнулась, прикурила сигарету от огня, и Кзума снова вспомнил Ди, женщину Рыжего.
— А я видел, как живут белые, — сказал он.
— Угу, — безразлично откликнулась Элиза.
— Пойду-ка я спать, — сказал Кзума.
Элиза скользнула по нему взглядом, но промолчала. Он прошел двором в каморку — там все оставалось таким же, как до его ухода. Вплоть до мелочей. Кзума разделся, лег в постель, задул свечу.
Пока здесь не было никого, кроме Опоры и Папаши, он чувствовал себя как дома. А когда вернулись остальные, все переменилось. Стало совсем другим, не таким, как до его ухода. Даже Лия и та стала совсем другая. Дверь отворилась, вошла Элиза, от холода у нее стучали зубы. Кзума почувствовал, что у него екнуло сердце — в памяти всплыла та незабываемая ночь.
— Оставь меня, — сказал Кзума.
— Нет.
Он отвернулся. Элиза легла рядом. Кзума чувствовал, до чего она продрогла. Ее знобило. Элиза тронула его за руку, но Кзума отдернул руку.
Но вот Элиза перестала лязгать зубами. Озноб прошел — напряжение отпустило ее. Она лежала совсем тихо, не придвигалась к нему, но и не отстранялась. Кзума почувствовал, как в нем с бешеной, убийственной силой нарастает желание.
— Оставь меня, — повторил он.
Элиза повернулась к нему, приникла, прижалась всем телом.
— Люблю тебя, — сказала она.
Кзума подмял ее под себя, нежную, жаркую. Она оплелась вокруг него.
— Люблю тебя, — повторила она.
Когда страсть отпустила их, Элиза, склонив голову ему на плечо, ласково поглаживала бугры мышц. Кзума держал ее бережно, как держат цветок.
— Ты почему так долго пропадал? — спросила она.
— Ты меня отвергла.
— Это неправда. Не из-за этого. Я тебя тогда обидела.
— Да нет же.
— Нет, обидела. Потом, когда я вернулась, мне так хотелось, чтобы ты сделал меня своей.
— Тебе хотелось… Так почему же?..
Элиза тихо засмеялась.
— Лия верно говорит: ты совсем не понимаешь людей.
— Почему ты хотела стать моей?
— Какой ты глупый! Хотела тебя, вот почему.
— Люблю тебя.
— Знаю.