Горняк. Венок Майклу Удомо

Абрахамс Генри Питер

— Помолчи, — сказал Кзума негромко, он сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя.

В комнате стало до странности тихо. И весь мир был такой же, пустой и странный.

Опора поглядела на него. Гнева в его глазах не было. В них не было ничего, и они глядели в одну точку, не видя ее. Она не знала, чего ждать от него, но только не этого — что он будет сидеть здесь так спокойно, глядя в одну точку и не видя ее.

— Мне очень жаль, — сказала она тихо.

Кзума не слышал. Она встала и наложила ему полную тарелку еды.

— Она просила,

чтобы я тебе готовила, — сказала Опора, но Кзума ее не слышал.

Она подала ему еду. Он стал есть машинально, не видя, не разбирая. Она ждала от него новых вопросов, а он — ест и глядит, ничего не видя, и вкуса никакого не чувствует. Так люди не ведут себя. Когда им плохо, они что-то делают. Плачут либо кричат, не едят ничего, либо пьют, либо сердятся, либо тело их застывает, как кукла. Но так или иначе проявляют себя.

Кзума заметил, что ест, и отставил тарелку.

— Ты не доел, — сказала Опора.

— Прошу тебя, уйди.

Она приготовилась яростно возражать, но, взглянув на него, передумала. Не спеша забрала свою шаль и вышла.

— Ушла, — сказал Кзума и оглядел комнату.

Он попробовал думать, но это оказалось невозможно. Все невозможно. Элиза ушла и не вернется к нему. Больше он ничего не понимал… Элиза ушла.

Приближался вечер, а Кзума все сидел на краю постели. Время кончилось.

Постучала Мейзи и вошла. Он поднял на нее глаза, Мейзи бодро улыбалась, но в глазах ее была большая боль.

— Давай оденься, — сказала она и нашла ему рубашку и брюки.

Он оделся и снова сел.

— Тебе сегодня работать? — спросила Мейзи.

— Нет.

Была суббота, на работу идти только завтра к полуночи. Мейзи об этом пожалела. Работа пошла бы ему на пользу. Тяжелая работа лечит сердце.

— Пошли куда-нибудь танцевать, — сказала она. — Мои друзья из Хоопвлай звали меня и тебя велели привозить. Можно бы поехать сегодня, а завтра поспеть на работу, а?

Кзума покачал головой. Мейзи пожевала нижнюю губу и вдруг засмеялась.

— Лия говорит, что тоже поедет, если ты поедешь.

Кзума встал и затянул пояс. Мейзи беспокойно следила за ним.

— Я не хочу ехать к твоим друзьям, — сказал Кзума тихо. — Я никуда не хочу ехать. Пожалуйста, Мейзи, оставь меня в покое. Позже, возможно, я опять с тобой поеду куда-нибудь. А сейчас хочу побыть один.

Мейзи, чуть поколебавшись, вышла. Дверь за ней закрылась, и он услышал, как она заплакала. Это рассердило его, но он тут же про это забыл. И опять опустился на край кровати.

— Она ушла, — произнес он и попробовал определить, — спокойно, объективно, — что он чувствует. Но чувств не было. Только тяжкая пустота. Ни боли. Ничего, ничего… Элиза ушла…

Через двадцать минут после ухода Мейзи дверь отворилась и без стука вошла Лия. Постояла в дверях, глядя на него, подбоченясь, голова набок, в углу рта улыбка. Потом двинулась к нему.

— Здорово, Кзума, — заговорила резко и громко. — Я тут много чего слышу, вижу, как ревут старые женщины и молодые дуры, а?

Кзума глядел на нее

молча.

— Что, язык проглотил, Кзума с Севера? А почему? Баба твоя тебя бросила. Вы только на него посмотрите. Тьфу!

— Оставь меня, — сказал Кзума.

— Оставлю, не беспокойся. Надоели мне слабаки — только носят штаны и притворяются мужчинами. — Голос ее вдруг изменился, стал мягче, нежнее, улыбка осталась кривой. — Она ушла, Кзума. Этого не вернешь. Ушла, потому что ей осточертели эти места и все мы, и ей нужно такое, чего мы не сможем ей дать. Такое, чего ей здесь не найти. Может, она найдет, чего ищет, может, нет. Но такая уж она есть, Кзума. Ты этого не знаешь, но поэтому ты и любишь ее… Говорила я тебе, что ты людей не понимаешь, Кзума. Думаешь, что раз ты любишь женщину, и она тебя любит, это все? Для одних да. Для других нет. Для Мейзи да. Для Элизы нет. Когда-нибудь, когда и с тобой что-то случится, может быть, ты поймешь Элизу… А теперь… Иди пройдись, Кзума. Походи по улицам. Долго походи, а когда устанешь — возвращайся.

Она подхватила его под мышки и рывком поставила на ноги. Так они постояли, глядя друг на друга. Лия вздернула левую бровь, и кривая улыбка ее подобрела.

— И если ты мужчина, — закончила Лия, — если ты мужчина, можешь после прогулки прийти ко мне, и я, может быть, пущу тебя в постель.

Она грубо рассмеялась, такое у него появилось выражение, и хлопнула себя по ляжкам. Вытолкнула его на улицу, убедилась, что он пошел. Быстро вернулась в комнату и закрыла за собою дверь. Прислонилась к косяку, вздохнула. На глазах заблестели слезы. Она открыла рот и жадно глотнула воздух.

А потом не спеша осмотрела комнату. Здесь Элиза какое-то время была счастлива. Да, это можно сказать по ее глазам, по голосу. По тому, как она иногда брала Кзуму под руку, было видно, что короткое время она была здесь счастлива.

Лия задумчиво улыбнулась. Лицо ее стало прекрасным и нежным. И улыбка была человеческая, нежная и грустная. Две крупных слезы скатились по щекам. Она подошла к столику, над которым была приколота к стене старая выцветшая фотография Элизы, и долго смотрела на нее.

— Каково мне — этого никто не знает, — проговорила Лия и отколола карточку от стены. Спрятала в складках платья, прикрыла рукой. А глаза были как у матери, ласкающей ребенка.

Он подошла к двери. Остановилась, оглянулась на комнату. Потом быстро вытерла слезы, расправила плечи и вышла. И по улице шагала бодро.

А Элиза ушла…

Глава четырнадцатая

Элиза ушла…

Кзума шагал, и слова эти стучали у него в мозгу. Только это и было реально. Только это и было живое. Все остальное умерло. Он не видел спешащих прохожих, не видел, как волнуется Малайская слобода субботним вечером, не видел, как везде бьется и теплится жизнь. Только одно отмечал его мозг. Только это было реальное, живое, жгучее. А больше ничего.