Горняк. Венок Майклу Удомо

Абрахамс Генри Питер

— А кто тебе торговать поможет? — спросил Джозеф.

— Эти две бабы, которые сейчас спят без задних ног, и Папаша, и Опора, и в придачу к ним еще две бабы подойдут. А тебе, Джозеф, лучше уйти. Если тебя вдругорядь полиция застукает, штрафом не отделаешься. — Она улыбнулась Джозефу.

Джозеф кивнул и вышел из комнаты. Кзума последовал за ним.

— Вы там поаккуратней! — крикнула Лия им вдогонку.

Джозеф засмеялся и помахал ей рукой.

— Славная она баба, — сказал он.

Кзума кивнул — он глядел во все глаза на запруженную народом улицу.

— По субботам тут всегда так. Едва у здешних

заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить. По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф.

Остальные улицы ничем не отличались от этой. Все они были запружены людьми. Мужчины, женщины расхаживали взад-вперед. Как-никак суббота, а по субботам черные граждане Йоханнесбурга вторую половину дня официально освобождались от работы. И лучше места провести досуг, чем Малайская слобода, было не найти, разве что Вредедорп с ней мог сравниться.

Прохожие громко переговаривались, вытаскивали из карманов кошельки, пересчитывали деньги — знай, мол, наших. Они были разнаряжены в пух и в прах, в самые свои яркие одежды. Кто в красной рубашке, кто в зеленой, кто в желтой, кто в розовой. Широкие брючины мели мостовую, кургузые пиджаки едва прикрывали талии. Носы у туфель были уже узкого. А встречались и такие, что расхаживали и вовсе в одних майках и брюках: пусть любуются — у них есть на что посмотреть. И действительно, посмотреть было на что — все как на подбор, рослые, могучие, грудь колесом, глаза веселые, нахальные, дороги никому не уступают, наоборот, перед ними все сторонятся. Но если два верзилы в майках встретятся, тогда они едят друг друга глазами — ни дать ни взять собаки перед дракой.

Во Вредедорпе и в Малайской слободе их звали силачами. Порой они устраивали состязания, чтобы определить, кто из них самый сильный. Двое дрались, потом победитель дрался со следующим и так далее, и так далее. Бои продолжались до тех пор, пока не оставалось двое победителей. И тогда начинался всем боям бой. Того, кто побеждал в этом бою, объявляли самым сильным из силачей.

Случалось, что в этих боях и убивали: ведь в ход шли и палки, и камни, и башмаки, а то и ножи.

И вот по субботам силачи расхаживали по улицам Малайской слободы и Вредедорпа, выпятив грудь и дерзко сверкая глазами. И опять же по субботам девчонки с Холма, с Бирии, из Парк-тауна стекались в Малайскую слободу. Разнаряженные на манер белых — разве что попестрее, потому что предпочитали яркие цвета. Забывали, как тяжело им работалось всю неделю на Холме, в Бирис и в Парк-тауне, сходились на углах улиц и трещали без умолку. Смеялись, подтрунивали друг над другом. Все как одна провожали глазами парией, и разговору у них было только о парнях. «А мне вон этот приглянулся», — скажет одна. «А мне вон тот», — скажет другая, и так далее. Показывали друг другу парней, которые им приглянулись. Но пальцами— никогда. Только глазами. И парни невесть каким образом, но узнавали, кто какой девчонке приглянулся.

А потом, когда натанцуются, насмеются, наглядятся всласть на девчоночьи ноги, парень сходился с девчонкой и девчонка с парнем. Пересмеиваясь и громко болтая, парень и девчонка уходили вместе. Кто заглядывал выпить в одну из забегаловок. Кто шел погулять. К го в кино. А то и просто уходили, куда глаза глядят… На их место приходили другие. И тоже, в свой черед, уходили… И тут уж жизнь начиналась такая

привольная, такая увлекательная, что лучше и желать нельзя. Вот когда можно было вдосталь и накричаться, и наговориться, и выпить, и подраться. А жители Малайской слободы выходили на веранды и глазели на них. Отпускали шуточки, потом уходили в дом, но не выдерживали, снова высыпали на веранды и снова отпускали шуточки.

А потом наступала ночь, и жизнь становилась еще увлекательнее…

— По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф и протянул Кзуме сигарету.

Остановившись на углу, они смотрели на гуляющую толпу. Через дорогу возвышалось здание кинотеатра — туда устремлялся людской поток. Около кино кучка мужчин играла в кости. Тот, кому выпало бросать, выделывал перед этим причудливые коленца.

Чуть поодаль сцепились двое цветных. Драка шла уже второй час, и оба едва держались на ногах.

А еще дальше прохаживались двое хлыщей. Разодетые в ядовито-лиловые костюмы, с широченными брюками и долгополыми пиджаками до колен, в соломенных шляпах, красных рубашках и черных галстуках. У каждого в левой руке по красному носовому платку, в правой по легкой тросточке. Чванясь и пританцовывая, они то и дело переходили с одной стороны улицы на другую. Стоило поглядеть на них, как чудилось, будто у тебя двоится в глазах — оба были приземистые, схожие лицом, да вдобавок еще и одинаково одетые. За ними с хохотом и шутками валила валом толпа. Мимо Кзумы и Джозефа прошли цветной мужчина и совсем светлая женщина.

— Ты только погляди на этих черномазых, вот остолопы, — сказала женщина.

Мужчина фыркнул.

Кзума ощутил жгучий укол стыда и повернулся к Джозефу.

— Они у нас задают тон, — сказал Джозеф.

— Да они же выставляют себя на посмешище.

Джозеф лишь глянул на него, но ничего не ответил.

Из-за угла вынырнул закрытый фургон. Из него выпрыгнули полицейские и разбежались по улице. Толпа бросилась врассыпную.

— Бежим! — крикнул Джозеф.

Прохожие кинулись кто куда. Игроки похватали свои ставки и задали стрекача. Хлыщи припустили во все лопатки. Только цветные не сдвинулись с места.

— Бежим! — наседал Джозеф.

— Но мы же ни в чем не виноваты.

— Будто это кому интересно, — угрюмо буркнул Джозеф и пустился наутек.

В десяти метрах от себя Кзума увидел полицейского, тот надвигался на него. Кзума подождал. Ведь он ни в чем не виноват. Он просто стоял и смотрел. Полицейский подошел к нему, замахнулся и с силой опустил дубинку на плечо Кзумы. Он метил ему в голову, но промахнулся и угодил в левое плечо. Боль пронзила тело Кзумы.

— Я же ни в чем не виноват, — сказал Кзума и схватил полицейского за руку — пусть только попробует его еще ударить.

— Не тронь, гад! — взревел полицейский и пнул его.

Нестерпимая боль отдалась во всей ноге.

— Ах ты, сука! — прошипел Кзума и заехал полицейскому в лицо.

Полицейский оторопело уставился на Кзуму. Кзуму обуяла ярость. Громадные кулаки сами собой сжались. Он снова двинул полицейского, на этот раз изо всей силы. Полицейский застонал и замертво рухнул на землю.

Кзума огляделся по сторонам. Фургон был довольно далеко, но к нему спешили двое полицейских.

А теперь, пожалуй, пора бежать, подумал он и рванул прочь.