Город без людей
Шрифт:
Я так люблю этот город... до слез... Как хотел я, чтобы он был только моим, чтобы никого больше не было на его улицах и в парках, в магазинах и трамваях.
Засунув руки в карманы, я снова и снова брожу один по мокрым тротуарам. И хочу, чтобы в одно и то же время сияло солнце и моросил дождь и лицо мое ласкала городская прохлада.
И пусть снующие вокруг автомобили и трамваи будут совершенно пустые. Возможно, мне захочется даже сесть в один из них. Я прыгаю на подножку. В трамвае никого. Войдя в вагон, я спокойно устраиваюсь на
Когда мне надоедает ездить, я быстро соскакиваю и захожу в какой-то большой магазин. И здесь людей нет. Как хорошо, а то бы они мне мешали. Не вынимая рук из карманов, часами рассматриваю вещи. Но меня уже тянет в парк, в огромный парк, что раскинулся на берегу моря.
Я вытягиваюсь на зеленом газоне и засыпаю... В парке тоже никого: я один. Значит, и впрямь этот город мой... Да, сомнений уже нет. Город — мой...
Вот так я мечтал, лежа на кровати, и неожиданно заснул. Рано утром я встал и вышел на улицу.
За день до этого я покинул учреждение, где служил, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Я остался без работы. Шли последние дни месяца. В карманах, кроме грязного носового платка да моих рук, была лишь одна-единственная бумажка в две с половиной лиры.
Я направился прямо к своему другу — чиновнику муниципалитета. Ведь у друга доброе сердце, он так меня любит... Я обнял его и рассказал о своих злоключениях. Этому человеку еще не было тридцати трех, но волосы у него уже поредели и на висках пробивалась седина. После долгих раздумий он сказал:
— Дорогой мой, ты же знаешь, шесть месяцев я добивался своего назначения. Где сейчас найти работу? Сколько выпускников институтов месяцами ждут очереди, чтобы получить должность сборщика налогов...
Я не мог ждать не только несколько месяцев, но даже несколько дней. Я ничего ему не сказал, да и что я мог сказать?
— Если ты нуждаешься ... — продолжал мой друг.
Я тотчас схватил его за руку, которую он сунул было во внутренний карман пиджака.
— Нет, мне ничего не нужно...
Время близилось к обеду. Я вышел, молча испив эту горестную чашу. Я отправился к приятелю, который когда-то был простым, скромным врачом и вел, в полном смысле этого слова, жизнь отшельника, но на последних выборах неожиданно умудрился попасть в бюллетень и стать депутатом меджлиса [2] . Теперь он расширил врачебную практику, обставил кабинет новыми сафьяновыми креслами.
— Душа моя, — начал он, — я не могу рекомендовать тебя ни в одно государственное учреждение. Всем ведь известно, что у нас и так слишком много чиновников. Теперь необходимо сократить штаты...
2
Меджлис — парламент Турции. — Здесь и далее примечания переводчиков.
Казалось, он никогда не кончит говорить.
Меня терзал голод, и я подумал: «Пойду-ка я поскорее отсюда, истрачу половину оставшихся у меня денег и съем добрый кусок мяса с йогуртом [3]
Друг работы мне не дал, но написал на визитной карточке несколько строк. После обеда я решил наведаться в магазин к его знакомому,
Так я и сделал.
Хозяин магазина не придал большого значения записке и был, конечно, по-своему прав. Из того, что проситель — честный человек, еще ничего не следует. У бедняги и своих хлопот было по горло, к тому же ему никто не требовался — ни честный, ни бесчестный.
3
Йогурт — кислое молоко.
Где только я не был в тот день... Но беспомощность рождала во мне апатию. В конце концов я с безрассудной расточительностью пустил на ветер свои последние деньги.
Когда вечером я ложился спать, в кармане оставалось всего тридцать курушей [4] .
— Эй, человееек, брось дурить! — сказал я себе. — Неужели можно умереть с голоду в этом огромном городе? Найдется какой-нибудь выход. Утро вечера мудренее.
Наступило утро. Впрочем, даже не одно...
4
Куруш — мелкая монета, 1/100 турецкой лиры.
И опять, засунув руки в карманы, бродил я один по мокрым тротуарам. Вокруг сновали автомобили и трамваи. Светило солнце, моросил дождь, и от тротуаров веяло прохладой. Я ничего не видел, ничего не слышал. Да, случилось так, как я хотел... Я остался один в этом городе, городе без людей.
Под солнцем и льдом
Дневной свет с трудом пробивается сквозь щели сарая. Мехмед внимательно осматривает ногу осла: сплошная рана. Трава матушки Оркюшь не помогает. Мехмед страдальчески морщится и выходит из сарая, брови его нахмурены, усы уныло повисли. Что делать? С тоской смотрит он на равнину...
А что там, далеко-далеко за этой равниной? Как там живут люди, что едят, что пьют? Ведь они созданы из того же теста, что и мы, и, верно, мучаются так же?
Любопытно, конечно... Но сейчас Мехмеду не до того. Взгляд его рассеянно блуждает по голой равнине, похожей на опрокинутое небо. Там ждут копны пшеницы, сжатой всего несколько часов назад.
Мехмед, раздувая ноздри, нюхает воздух: да, лето на исходе... Камышовая крыша сарая тихо шелестит от набежавшего из-за гор ветерка. Над деревней тянутся косяки улетающих в дальние края птиц.
Сосед Сельман карабкается на пригорок, с трудом поспевая вслед за коровой.
— Ну, как осел? — спрашивает он.
— Э-э, все без толку, — нехотя бормочет Мехмед.
Сейчас его беспокоят только копны пшеницы. Они представляются ему огромными, каждая — величиной с гору... Если их не убрать до наступления дождей... ох, и тяжко придется этой зимой, хуже, чем ослу... Ведь, кроме чеченской арбы да волосяного тюфяка, у Мехмеда ничего нет...
Конечно, если осел поправится, то дней за пять можно будет перевезти в амбар все копны. Тогда и по ночам не придется отдыхать. От соседей ждать помощи нечего. У них свои заботы, свои беды.