Город бездны
Шрифт:
Я раздраженно поставил чашку.
— Откуда мне знать?
— Извините, Таннер… я просто пытаюсь поддерживать беседу, — он покосился на свободные стулья. — Кажется, вы не обременены спутниками?
— Возможно, но не впадаю по этому поводу в отчаяние.
— Ах, перестаньте, — он щелкнул пальцами, подзывая к нашему столу замызганного робота-официанта. — Нас кое-что связывает, Таннер. Обещаю, что перестану преследовать вас, как только мы доберемся до Города Бездны. Но пока — неужели вам претит быть со мной чуточку повежливее? Как знать, может, я чем-то сумею вам помочь?
— Вот именно, «чуть больше».
Он взял у робота кофе и предложил мне повторить заказ. Я отказался, стараясь казаться нарочито вежливым.
— Господи, какая гадость, — произнес он после пробного глотка.
— Ну вот, хоть в чем-то мы сошлись, — попытался пошутить я. — Теперь мне хотя бы известно, что течет в этих трубах.
— В этих трубах? — Квирренбах огляделся. — Ах, да… Нет, это паровые трубы, Таннер. И очень важные.
— Паровые?
— НВ использует собственный лед, чтобы не допустить перегрева. Мне рассказывал об этом кто-то на «Стрельникове». Лед из наружной оболочки измельчают до состояния кашицы и закачивают в трубы. Затем прогоняют его через все помещения между главными жилыми зонами — вроде этого. Снеговая кашица впитывает в себя избыток тепла, постепенно тает и закипает, так что трубы заполняются перегретым паром. А пар выбрасывают обратно в космос.
Я вспомнил о гейзерах на поверхности станции, которые заметил на подлете.
— Довольно расточительно.
— Так было не всегда. Раньше у НВ были гигантские радиаторы — словно крылья бабочки размахом в сотню километров. Но анклав их лишился, когда посыпался Блестящий Пояс. Доставка льда стала вопросом жизни и смерти. Теперь им приходится поддерживать постоянные поставки, иначе станция превратится в жаровочный шкаф. Они берут лед с Глаза Марко — это местная луна, там у полюсов есть постоянно затененные кратеры. Можно было бы завозить метановый лед с Йеллоустоуна, но это действительно слишком накладно.
— Вы много знаете.
Он просиял и похлопал по своему кейсу, который лежал у него на коленях.
— Подробности, Таннер. Подробности. Нельзя написать симфонию о месте, которое не знаешь досконально. У меня уже есть замысел для первой части. Вначале мрачные созвучия, играют только духовые, затем постепенно включается ритмическое остинато, — он прочертил пальцем в воздухе, словно обводя контуры невидимого пейзажа, — Adagio — allegro energico. Это будет олицетворять разрушение Блестящего Пояса. Знаете, я почти уверен, что оно само по себе заслуживает целой симфонии… а как по-вашему?
— Не знаю, Квирренбах. Я не силен в музыке.
— Но ведь вы образованный человек, верно? Вы говорите кратко, но за вашими словами стоит глубокая мысль. Кто там говорил о том, что мудрец говорит, когда ему есть что сказать, а глупец говорит потому, что иначе не может?
— Не знаю. Но этот тип определенно не был болтуном.
Я посмотрел на свои часы — я уже воспринимал их как свои — загадав, чтобы положение зеленых камешков возвестило время отлета. Но с
— Чем вы занимались на Окраине Неба, Таннер?
— Я был солдатом.
— Но в этом нет ничего особенного, верно?
Терять все равно нечего. Скуки ради я рискнул углубиться в подробности.
— Война вошла в нашу жизнь. От нее невозможно было спрятаться. Даже там, где я родился.
— И где это?
— В Нуэва-Иквике. Сонный прибрежный городок вдалеке от главных центров сражений. Но у каждого хоть кто-то да погиб — из родственников, из знакомых. По идее, у каждого был повод, чтобы ненавидеть противника.
— А вы испытывали к врагу… личную ненависть?
— Я бы так не сказал. Для ненависти существует пропаганда… но если разобраться, по ту сторону фронта про нас тоже рассказывали всякие небылицы. Ну, конечно, кое-что было правдой. Не надо ничего придумывать — жестокости и грязи хватало и тем, и другим.
— А война действительно началась из-за того, что случилось во Флотилии?
— В общем, да.
— Так значит, дело было не столько в идеологии, сколько в территории?
— Меня это не интересует. Поймите, Квирренбах, все это — дела давно минувших дней.
— А что вы знаете о Небесном Хаусманне? Я слышал, что на вашей планете до сих пор живут его почитатели.
— Ну, кое-что знаю.
Мне попался заинтересованный собеседник. Я почти слышал, как он делает в голове пометки, отбирая материал для своей симфонии.
— Это входит в вашу систему воспитания?
— Не совсем так.
Мне действительно нечего терять. Я поднял руку и продемонстрировал Квирренбаху рану посередине ладони.
— Видите? Это знак того, что до меня добралась Церковь Небесного. Они инфицировали меня индоктринальным вирусом. Теперь я вижу сны о Небесном Хаусманне, даже когда мне этого не хочется. Я об этом не просил. В конечном итоге вирус, конечно, распадется, но очень нескоро. Так что пока придется пожить так. Я получаю дозу Небесного каждый раз, когда закрываю глаза.
— Это ужасно, — он изо всех сил старался держаться в рамках приличия, но его глаза сияли от восторга. — Но полагаю, что когда вы просыпаетесь, то хотя бы до некоторой степени остаетесь…
— В своем уме? Да, абсолютно.
— Я хотел бы узнать об этом побольше, — пробормотал Квирренбах. — Вы не против продолжить разговор?
Одна из громоздких труб рядом с нами с пронзительным свистом извергла струю едкого пара.
— Боюсь, он будет не слишком долгим.
— В самом деле? — похоже, он был обескуражен.
— Извините, Квирренбах… я предпочитаю работать в одиночку, — мне хотелось, чтобы отказ прозвучал как можно мягче. — И вам тоже понадобится побыть наедине с собой, чтобы работать над вашими симфониями…
— Да, да… позже. К чему торопиться? Нам еще многое предстоит сделать, Таннер. Меня все же беспокоит эпидемия. Вы действительно считаете, что здесь опасно?
— Говорят, она еще не ушла окончательно. У вас есть имплантаты, Квирренбах?
Он явно не понял, о чем речь, и я пояснил: