Город чудес
Шрифт:
Он не протестует, когда она ведет его в гостевую комнату. Не главную спальню, как он подмечает — она избегает того помещения. Но когда она заводит его в темную комнату, его внезапно охватывает мучительная неуверенность: Сигруд так долго чувствовал, что его присутствие приносит лишь горе любимым. Его попытки приобщиться к цивилизации, к домашнему уюту, к близости принесли один и тот же результат: трагедию и утрату, за которыми следовало отступление в пустошь, изоляцию и дикость, и сожаление о том, что он вообще попытался что-то предпринять.
Но он не сопротивляется.
После они лежат в постели вместе и смотрят на лунный свет, который просачивается через рейки в ставнях.
— Сегодня был хороший день, — говорит она. — Я бы никогда не подумала, что скажу это, вернувшись сюда. Но так уж вышло.
— Да.
Она придвигается ближе к нему.
— Нам мало что удается выбирать. Что с нами будет, умрем мы или выживем, кого полюбим. Но мы можем, по крайней мере, сделать один выбор: признать, что иногда нам хорошо. И иногда этого достаточно.
— Иногда.
Он лежит и слушает, как она засыпает — ее дыхание похоже на замедляющийся метроном.
Потом Сигруд слышит внизу какой-то звук — возможно, шаги. Он напрягается, прислушивается внимательней, потом встает.
— О, какой сюрприз, — замечает Ивонна, и ее голос приглушает подушка. — Ты уже уходишь.
— Я что-то услышал, — говорит он.
— Ну еще бы.
Он надевает брюки и рубашку.
— Я правда что-то услышал.
— Гм.
— Я вернусь, — обещает Сигруд, открывая дверь. — Оставайся тут. И сиди тихо.
Он выходит наружу босиком, идет по огромным коврам, перебегая из тени в тень, пока не добирается до вершины лестницы. Там он осторожно выглядывает из-за угла и видит ее.
Татьяна Комайд сидит на полу посреди громадного вестибюля, одетая в белую ночную сорочку. Лунный свет льется через гигантское окно над нею, и в мягком свечении ее фигурка — едва различимое белое пятно, плавающее посреди серо-белой лужи.
Сигруд спускается по лестнице.
— Тати? — спрашивает он.
— Привет, — тихонько говорит она. Ее глаза открыты, но голос сонный.
— Что ты делаешь?
— Мне приснился сон, — говорит она. — Про маму.
Сигруд наклоняет голову.
— Не про ту, которая меня родила, — продолжает Тати. — Про Шару.
— Ночной кошмар? Это он тебя разбудил?
— Нет, не совсем кошмар. Очень странный сон… — Тати глубоко вздыхает. — Мне приснилось, что она здесь. В Мирграде. Я увидела, как она стоит посреди улицы с черным клинком в руке и грозит им Божеству, которое вздымается перед нею. Все выглядело таким реальным…
Сигруд тотчас же узнает сцену.
— Тебе приснилась Мирградская битва?
— М-м. Нет, — говорит она. — Нет, я так не думаю. Потому что ее волосы были такими, какими я их знала, — белыми как снег. И бог был не Колканом. — Она медленно трет висок, как будто страдает от головной боли. — Возможно, это битва в Мирграде. Но не Мирградская битва.
— Что
— А что можно сказать о таком сне? — Тати встает, потом задумчиво замирает. — Я думаю, моя мама умерла, Сигруд. — Она начинает подниматься по лестнице с другой стороны вестибюля. — Но я также думаю, что она еще здесь. В этом нет смысла. Я знаю, что в этом нет смысла. Я знаю, что такое невозможно. Но в каком еще месте две совершенно противоположные, невозможные вещи могли сбыться, если не в Мирграде? — Она приостанавливается на вершине лестницы. — Может быть, тетя Ивонна права.
— Права в чем?
— Может, нам не стоило сюда приезжать. Может, история здесь весит немного больше. — Она бросает взгляд через плечо на Сигруда. — Надеюсь, завтра вечером Мальвина скажет тебе что-то хорошее, Сигруд. Надеюсь, оно того стоило. — Потом она ускользает и исчезает среди теней.
Ноков идет вдоль стен Мирграда, одинокий и опечаленный. Наступила ночь, подлинная ночь, в небе бледная и одинокая луна, овеянная туманом. Он может творить ночь, когда захочет — теперь для этого ему не надо даже напрягаться, — но его силы достигают пика, когда приходит настоящая ночь, когда тени удлиняются, и леса заполняет тьма, и даже самые яркие костры превращаются в жалкие искорки света. Вот где он чувствует себя как дома, если у него вообще может быть дом.
Скоро наступит зима, он чувствует ее приближение в воздухе. Зима, когда дни становятся короче, а ночи — длиннее. Когда его сила прибывает, и он ведет неуклонное наступление на день, словно командует пехотой, которая гонит врага по полю боя.
«Но когда я преуспею, — думает он (и не говорит «если преуспею», потому что для Нокова нет никаких «если»), — день превратится в воспоминание, а мир станет чем-то смелым и новым».
Но хотя в глубинах истинной ночи Ноков чувствует себя как дома, он пришел сюда не ради уюта: такая тьма дарует ему силу, и с такой силой он может прогуливаться вдоль стен Мирграда, ощущая…
Чудеса. Сотни, тысячи чудес, и все они трепещут и шепчутся внутри этих стен. Такие чудеса теперь не встречаются, и они далеко превосходят его возможности. Истинные Божества сотворили эти стены давным-давно, когда мир все еще был жарким, свежим и юным, таким же ярким и гибким, как металл в кузне. Ноков не знает, возможны ли сегодня такие чудеса, такие грандиозные смещения и изменения мира.
Он приходит сюда часто. Вообще-то почти каждую ночь он бродит вдоль стен, смотрит и становится все угрюмее.
«Я мог бы это сделать, если бы знал как, — думает он. — Если бы меня научили как. Если бы дали мне силу, которой я должен был владеть».
Но он ничего такого не знает. Сам он не может творить подобные чудеса. Поэтому взамен он идет вдоль Мирградских стен, кончиками пальцев касаясь поверхности этой титанической конструкции, и прислушивается к шепоту чудес, пойманных в глубине…
«Однажды, — думает он, — вы станете частью моих владений».
Если чудеса и слышат его, они не отвечают.