Город каменных демонов
Шрифт:
В одно прекрасное утро на исходе июля пожилая прислуга, ежеутренне умывавшая, брившая старого хозяина и вообще приводящая в порядок перед новым днем, не обнаружила его на месте.
Вместо иссохшего ветхого тела в постели лежала каменная статуя, изображавшая его так точно, что издали ее можно было принять за спящего человека. Гениальный скульптор даже одел свое творение в каменную ночную рубашку, и складки на ней точь-в-точь соответствовали настоящему полотну, облегавшему немощное тело. Подбородок изваяния колол ладонь, словно небритый, и никто не мог сказать, каким образом удалось передать подобную фактуру.
— Гений… — шептали посетители, дивясь на последнее творение Мастера.
Поскольку сам фон Виллендорф пропал без вести и никому не удалось установить, жив он или умер, судебные власти Тейфелькирхена после годичных поисков постановили считать его умершим.
Вместо исчезнувшего без следа
В тот самый миг, когда чугунная дверь склепа навсегда закрылась за владельцем замка Гройбинден, в сотнях километрах оттуда, в своем потсдамском дворце кайзер Вильгельм Второй, взглянув на календарь и подумав минуту, накарябал на плотном листе бумаги свою витиеватую подпись.
На календаре значилось: «1 августа 1914 года». Германская Империя объявила войну Российской…
Я и сам не знаю, кто я такой.
Все во мне вопиет, что я — Леонард, Лео, сын Мастера, умерший от дифтерии в девятилетнем возрасте. Лицом я похож на того мальчика. Не совсем, конечно… Так бы он выглядел, если бы дожил до совершеннолетия. Но тело мое отец ваял с соседского парня Роберта Флейшнера, с которым Лео когда-то, когда они оба были маленькими, очень дружил. Добрый юноша потому и согласился позировать отцу, что хорошо помнил детские забавы и то, как убивался, когда маленький гробик с телом друга выносили из дома скульптора. Даже плату поначалу отказывался брать, и отец едва убедил его, что позирование — тяжелый труд и тот, как и всякий другой, должен быть оплачен.
Потому я, наверное, и не могу ненавидеть людей. Слишком многое меня с ними связывает.
Да и слишком долго я скучал без их общества, стоя в темном сарае в обществе всяких монстров да высокомерных вельмож, не удостаивающих меня даже взгляда. Конечно, я предпочел бы иное общество, но к чему роптать, если у отца всякий раз, когда он видел меня, закипали на глазах слезы. Это невыносимо — быть вечным укором для дорогого тебе человека…
Зато когда я наконец очутился на воле, счастью моему не было предела. Теперь я мог видеть людей всегда. И в дождь, и в снег, и в жару, и в мороз они всегда были вокруг, исчезая лишь на короткую ночную пору, чтобы с первыми лучами солнца вновь составить мне компанию. Если бы я только мог, то каждого из них заключил бы в объятия!
И ближе всех из них мне были трое: отец, Роберт и его мама — фрау Флейшнер.
Мама исчезла первой.
Потом ушел отец.
Роберт, сильно постаревший, еще некоторое время приходил посмотреть на меня, остающегося все таким же молодым, как почти шесть десятков лет назад. Он стоял сгорбленный, опираясь на трость, и слезы текли по его некрасивому обветренному лицу, покрытому сотнями морщин. Хромым он вернулся с войны с французами — в бою под Седаном шрапнель порвала какое-то важное сухожилие. Но, приходя ко мне, он видел себя будто в зеркале, только зеркало это отражало все с запозданием в десятки лет…
Последний раз я его видел незадолго до того, как в город вошли русские…
А потом потекли годы без единого близкого лица вокруг. Я продолжал любить всех, но любил ли кто-нибудь меня?
Гражданские, военные, военные, гражданские… Менялись мундиры, фасоны платьев, котелки пришли на смену цилиндрам, а потом, в свою очередь, сменились кепками и фетровыми шляпами… Какое-то время царил культ разлапистого креста, смутно напоминавшего мне что-то из прошлой «жизни», а потом он надолго был вытеснен пятиконечной звездой.
Я не обижался на озорных мальчишек, засовывающих всякую ерунду мне в руки или под локоть, влюбленных девушек, рисующих сердечко у меня на груди, даже на каких-то туристов, намотавших мне на шею красно-белый шарф и надевших на голову мягкую рогатую каску. Пусть веселятся — от меня не убудет. Я с удовольствием присоединился бы к ним…
И вот буквально вчера я увидел ее…
В своей короткой жизни Лео любви к женщине не познал — он был чересчур мал для этого. Роберт, напротив, познал любовь неоднократно,
5
Вера лежала в своей «гостевой» постели без сна, закинув обнаженные руки за голову и глядя в темноту.
Не совсем хорошо получилось с этим обмороком на площади… Кто же знал, что «матерая журналистка», которой она себя сама считала, так отреагирует на труп? Правда, труп этот сильно походил на продукт, вышедший из гигантской мясорубки, но все-таки…
Еще более неловко стало, когда вокруг «бедной девочки» захлопотала, оттесняя «неотесанных мужланов» за двери, Татьяна Михайловна, встревоженная, словно наседка, растерявшая выводок цыплят и теперь трясущаяся над последним. Появились какие-то капли, совершенно не нужный сейчас нашатырь…
Честно говоря, пришла девушка в себя еще по пути к машине Петровича, на руках у соседа. Уже тогда нужно было вежливо извиниться и недвусмысленно приказать поставить себя, любимую, на ноги. Но Веру так давно никто не носил на руках… Это было так восхитительно — чувствовать себя маленькой девочкой на руках большого и сильного мужчины… Пришлось притвориться.
«Да-а… Неплохо вы начинаете, Вероника Юрьевна… — прошелестел в ушах бестелесный голос, весьма смахивающий на маркеловский. — Всего второй день на новом месте, а уже обморок, романтическое приключение… Серьезнее нужно быть…»
Шеф, как всегда, прав. Даже если спокойно спит в данный момент за сотни километров отсюда и в ус не дует. Он в него никогда не дует. У него, собственно говоря, и усов нет… Или есть?.. Конечно же, есть… Как у Бисмарка… Или Чапаева… Откуда здесь Чапаев… он же утонул… а тут даже реки нет…
Вера рывком вынырнула из сладких волн сна и распахнула глаза.
Металлические стрелки, поблескивающие на скудно освещенном циферблате настенных часов, показывали второй час ночи. Летние ночи коротки — скоро светать начнет…
Девушка сладко зевнула и протерла слипающиеся глаза. Все, все, спать… Только ноутбук убрать в сумку, чтобы на виду не стоял, и — спать.
Вера нехотя выбралась из нагретой постели, выдернула вилку блока питания из сети и сунула тяжелую, теплую от долгой работы, коробку компьютера в чехол.
По полу из щели между неплотно прикрытыми шторами протянулась яркая дорожка лунного света.
«Полнолуние сегодня, что ли? — Журналистка прошлепала босиком к окну. — Нужно шторы задернуть, а то мешать будет…»
Она потянула на себя тяжелую портьерную ткань, борясь с кольцом, зацепившимся где-то в невообразимой для современных квартир высоте. Взгляд непроизвольно упал на тот самый пятачок брусчатки, который вечером освещался одиноким фонарем.
Сейчас фонарь не светил, но сглаженные временем булыжники мягко серебрились под луной. Девушке показалось, что в тени у противоположной стены кто-то стоит и смотрит на ее окно.
«Кто бы это? — подумала Вера, чувствуя, как быстрее забилось сердце в груди. — Неужели сосед?.. Что ты, дурочка! Серьезный человек, ученый… Будет он под окнами торчать в такой час…»
Юная женщина отвела взгляд и вздохнула: как все-таки близка молодости романтика. Минуту спустя глаза ее сами собой повернулись к окну, но ничего уже в чернильной лунной тени разглядеть было невозможно…
А в нескольких метрах от томящейся девушки работал за письменным столом Евгений.
Он и не думал идти в такой час на улицу, да еще стоять под окнами. Честно говоря, он и не знал, какое окно на длинном фасаде дома относится к Вериной комнате, а какое — к его собственной. Хотя утверждать, что о существовании «спасенной» он позабыл начисто, было нельзя.
Конечно же, он думал о ней все часы, пролетевшие с дневного происшествия. Старался избавиться от «разлагающих» мыслей, гнал их, но ничего с собой поделать не мог. Слишком уж хорошо помнили руки легкое, но сильное и гибкое тело молодой женщины, по-прежнему витал в воздухе тонкий, почти неуловимый аромат ее духов, словно продолжали касаться щеки шелковистые волосы…
Женя поймал себя на том, что мечтательно смотрит куда-то в стену уже полчаса, а ручка тем временем сама собой, вроде бы без участия безвольной руки, выводит на листе бумаги какие-то причудливые завитки, складывающиеся в абрис милого лица…