Город каменных демонов

Ерпылев Андрей Юрьевич

Вожделенная, исходящая сытным паром посудина покачивалась совсем близко. Кожа ощущала исходящее от нее тепло, нос улавливал аромат вареных овощей, рот переполняла голодная слюна… Но стоило протянуть к ней дрожащие руки, как она исчезала, таяла в воздухе, чтобы мгновение спустя появиться снова — таким близким и таким недосягаемым видением.

А потом, когда целый год пришлось ворочать тачки с кирпичом, месить раствор, подтаскивать на плечах арматуру, доски и трубы то на одной стройке, то на другой, сны вообще исчезли. Стремление набить желудок любой ценой уступило одному желанию — добраться до нар, свалиться на тощий соломенный тюфячок,

подстилку из эрзац-пробки или вообще на голые доски и смежить веки хотя бы на несколько часов. И вместо снов про еду из темноты являлись одни лишь глаза, полные бесконечной жалости, скорби, сострадания безымянному доходяге. Лишь какой-то частичкой сознания бывший старший лейтенант Седов ощущал, что это — глаза его матери…

Сколько раз клял себя бывший офицер, что тогда в сорок первом, под Смоленском, лежа с распоротым пулей боком рядом с лениво догорающим танком, не решился вынуть из кобуры «ТТ» и… поступить, как подобает в подобных случаях. А еще, что не схватился за ту же кобуру, когда из-за березок появились и направились к нему двое в кургузой мышиной форме с закатанными до локтей рукавами да автоматами поперек пуза… А еще — что не бросился на колючую проволоку, когда затянулась рана на ребрах… А еще… А еще…

И совсем тошно стало, когда появились в лагере юркие человечишки, уверявшие, что всех предателей, таких как он — Седой, освободители расстреливают без суда и следствия. Что немцы уже готовы договориться со Сталиным о мире, и тогда все военнопленные будут возвращены на родину, где их ждет пуля или, в лучшем случае, бессрочная сибирская каторга. Что единственный путь остаться в живых — вступить в некую Русскую освободительную армию.

Сны вернулись весной этого года, когда поползли слухи, что Красная армия наконец окончательно переломила ход войны в свою сторону и теперь, пусть и медленно, теснит немцев обратно туда, откуда они пришли. И в этих снах являлись к нему бывшие товарищи такими, какими он видел их в последний раз: в окровавленных гимнастерках, в разорванных пулями полосатых робах, со свернутыми петлей виселицы шеями. Приходили и молча глядели ему в лицо…

Особенно нестерпимо было видеть Сережку Арефьева, единственного, кто приходил в новенькой отутюженной форме с белоснежным подворотничком и красными треугольничками в петлицах. Все потому, что сгорел Сережка в том самом танке, и последнее, что видел тогда командир, выбираясь из заполняющейся дымом башни «БТ-7», была голова в шлеме, безвольно упавшая на казенник замолчавшего орудия. И он, и механик-водитель Хайрутдинов — веселый татарин откуда-то из-под Казани, бывший тракторист-ударник. Но тот почему-то не навещал командира во снах.

Вот и сейчас, дождавшись своего часа, выступил Сережка из темноты барака…

— Спишь, Седой?

— Сплю.

Но сосед по нарам, несколько дней назад появившийся здесь парнишка лет двадцати, не собирался замолкать:

— Слышь, Седой, а что с нами будет-то?

— Не знаю.

— А меня Мишей Ворониным зовут. Рязанский я. А тебя?

Седой промолчал.

— Но ты же здесь третий месяц уже. Старожил, так сказать. Расскажи, а?..

— Да ничего особенного, — помедлив, ответил «номер 12658». — Днем все та же стройка, ночью вот — барак. Кормят сносно. Даже мясо иногда дают.

— А я слыхал, что мясо — человечина.

— Брешут, — отрезал Владимир. — Слушаешь всякую ересь, а потом спать мешаешь.

— Может, и правда брешут, — согласился паренек. —

А крысы?

Крысы были настоящим бичом лагеря. Вечером население бараков обшаривало все углы, забиралось под нары, конопатило тряпьем и тщательно выструганными деревянными пробочками все мало-мальские щели, но мучителям все было нипочем. Неуловимые и вездесущие, они проникали в помещения никому неведомыми путями, минуя все ловушки и оставляя нетронутыми преграды. Впору было поверить, что, уходя, умные грызуны затыкали за собой норки, если бы такое было возможно в принципе. Ходили мутные слухи о каком-то «крысином царе», умевшем проходить сквозь стены…

Все было бы ничего, если и вели бы себя ночные пришельцы по-крысиному: воровали нехитрые припасы, портили обувь… Нет, они имели иные цели.

Практически каждую ночь двое, а то и трое заключенных просыпались в крови, искусанные ночью отвратительными тварями. И ведь выбирали, мерзавцы, место для укуса с точностью опытного медика: там, где близко к поверхности кожи подходила какая-нибудь крупная вена, — запястье, щиколотка, сгиб локтя… И ни разу, что характерно, не перепутали вену с артерией или не куснули впустую!

Но и это было не самое страшное.

После проводимого каждую субботу медосмотра (чистоплотные немцы больше всего на свете боялись вспышки какой-нибудь инфекции) покусанные за неделю исчезали навсегда, а на их место тут же привозили новеньких. На какие только ухищрения не шли пострадавшие, как только не маскировали заживающие ранки, как ни валялись в ногах врачей, из-под белых халатов которых виднелись серебряные молнии на черных воротниках, — все было бесполезно. Подавляющее большинство обитателей барака, и Седов в их числе, пребывали в уверенности, что укушенных ждет пуля в затылок или инъекция отравы, а потом — лагерный крематорий, труба которого дымила день и ночь.

Кто-кто, а Владимир хорошо знал, что такая расчетливая жестокость немцев не сказки. Он отлично помнил, как еще в 1942-м, на одном из этапов, два десятка человек из соседнего барака свирепо покусали комары. Ерунда? Не тут-то было… Чешущихся, покрытых волдырями бедолаг отправили в «карантин» — барак на отшибе лагеря. Отправили и забыли. Не кормили, не давали воды… На третий день из барака вместо возмущенных криков раздавался сплошной вой. Через неделю смолк и он. Остался только тяжелый трупный запах, от которого, когда ветер поворачивал с «карантинного» барака на лагерь, блевали даже «капо» из отпетых уголовников. И только через месяц «чистюли» в противогазах и резиновых костюмах открыли дверь и вытащили оттуда единственного оставшегося в живых — как крыса, угодившая в западню, он жрал тела своих товарищей и не только не умер, а даже поправился на этих страшных «харчах». Осталась ли у «трупоеда» хоть капля рассудка, узнать не удалось: довольные «экспериментаторы» увезли его куда-то, и больше его никто и никогда не видел.

Подобные истории знал чуть ли не каждый из заключенных, разве что кроме совсем зеленых пацанов вроде Миши Воронина из Рязани. Поэтому, ложась спать, каждый молился лишь об одном — чтобы его сегодня минула чаша сия, а неведомые вампиры выбрали другого.

— Слыхал? — продолжал сосед, не дождавшись ответа Владимира. — Наши-то уже в Литве! Чуть ли не два шага досюда осталось. Думаешь, перейдут границу? Или договариваться станут с фрицами?..

— Сейчас встану и обоим рыло начищу! — послышалось сверху. — Тоже мне политинформацию затеяли. Спать!