Город, небо, поле, я
Шрифт:
А я остался тут, я всех обманул, я никуда не пошёл; вот - я здесь! Господи, неужели я здесь! Я в моём городе! В том самом, моём любимом городе, каким он был много лет тому назад. Вот он, передо мной! Ну, здравствуй, моя пыльная дорога! Тебя уже нет, тебя давно заложили асфальтом, а на нём ведь ни травинке не пробиться, ни зёрнышку не упасть, и он не греет босых ног, так как ты, и дождь не может его напоить, как тебя, он вообще не живой! Какалуша, самая любимая ягода моя, здравствуй! Твоих кустов тоже уже больше нет, их вырезали, когда ставили новый забор, вырезали подло и жестоко, по-фашистски, и забор - привет!
– уже не зияет дырой, там что-то новое, монолитное и мерзопакостное. Стадо коров, эй! Вас давно всех перебили, а коты, которых поили добрые хозяйки вашим молоком - сдохли; и даже мыши, которые обгладывали по кустам кошачьи кости - и те перевелись много лет назад. А здесь вы живы, живы, живы! И я с вами, я со всеми вами! Самолёт оставил свой след - а куда он летел? На восток. Это что же, в Россию, дальше куда-нибудь? Знаешь, что самое замечательное? Он ещё не долетел! Они всё ещё в пути, я пишу, а он летит, и пассажиры, наверное, едят свои обеды и слушают... кого же они могли тогда слушать? помню - по самолётам в то время играла музыка, гитарная, испанская, вот её они и слушают. Ну да ладно. Я нагнулся и поднял с земли камешек - серый, в чёрную крапинку, пожалуй оставлю с собой - положил в карман - как душист воздух, Боже ты мой! Я могу чувствовать запахи, здесь я их чувствую, после долгого отсутствия они навалились на меня всей гурьбой - тёплый, свежий, чуть-чуть волглый аромат разомлевшей под солнцем травы, напоминает немного пар от утюга. Я срываю травинку и достаю из неё слегка поскрипывающий, виноградного цвета, почти прозрачный стебелёк. Он пахнет арбузом. Арбузом! Он пахнет! Тот, который ушёл, катя покрышку, через несколько лет почти полностью утратит обоняние, а у меня здесь царство ароматов. Арбузно-травный перемежается с мягким свеже-навозным, ещё к ним вклинивается отдалённо слышимый выхлопно-газный; и бензиновый тоже тут. Мне надо подготовиться, мне надо напитаться всем, что меня окружает, намотать на себя сотканную из здешнего пространства нить, чтобы набраться смелости и начать подъём в холм. Это нелегко, очень нелегко. Тот, который ушёл, катя покрышку, каждый день ходил здешними дорогами и стежками, но я, я-то здесь после долгого перерыва, я -то оказался здесь обманом, я уже был, но это именно был, а теперь я есть тут, понимаешь? есть. Вот он - я, и вот он - мой город. Надо сделать шаг, надо решиться. Нет, я не могу, я боюсь, я очень боюсь, а что если всё это - всего лишь сон, вдруг меня сейчас что-то выдернет отсюда? Выдернет сильно и властно, так, что оторвёт мне руку, а то ещё, чего доброго, голову? А вдруг я пойду - и всё это всего лишь декорация, всего лишь обман, не по-настоящему, кто-то решил поиздеваться надо мной? Ведь и сам я обманул. Или всё будет не то, всё будет не так, как оно было, а значит, по идее, должно быть и сейчас. Вдруг я всё это придумал? Вдруг ничего такого и не было? Ни коров, ни покрышек, ни неба, ни деревьев,
Когда летом поднимаешься по первомайской к замку, справа, вдалеке, видны обширные слегка холмистые поля. Все они чем-то засеиваются - то кукурузой, то морковкой, то свёклой, то ещё чем. Когда жнут сено, на них ставят стога, большие и длинные, напоминающие своим видом диковинное животное овцебык. Это было нашим любимым занятием в детстве - забраться на стог и бегать по нему и прыгать, визжать и кричать, не забывая при этом всегда быть на стороже - такое наше поведение было очень не по сердцу колхозному агроному, его УАЗик мы все знали и едва только завидев, пусть даже и очень далеко, разбегались во все стороны от стога, как ошпаренные, прятались по рвам, канавам и кустам, если они были где-нибудь поблизости. Поля всегда видно отсюда, с первомайской, и всегда у меня возникает какое-то дикое, первобытное желание броситься туда, в их сторону, и бежать со всех ног, бежать по ним и бежать, пока не выбьюсь из сил и не свалюсь где-нибудь на какой-нибудь меже. Желание это настолько велико, что иногда мне очень трудно сдерживать себя.
А ещё, если посмотреть назад, то кроме маслозавода, чуть подальше, можно увидеть кладбище. Там у того, который ушёл, катя покрышку, лежит пока что один утонувший много лет назад дядька, а у меня уже достаточно народу для того, чтобы спокойно смотреть на это кладбище я не мог.
И всегда на первомайской малолюдно. А те, кто встречаются на пути - либо задумчиво глядят себе под ноги, либо весело улыбаются, хотя, наверное, это всё одни и те же люди, просто сначала они задумчивые, когда никого нет, а когда заметят тебя - на лице у них появляется улыбка, а может они просто знают то, чего не знаю я, а может вообще - догадываются кто я такой и как сюда проник или знают про то, с какой волчьей жадностью я всегда смотрю на поля справа - Бог весть, а только они такие, как я сказал.
Если идти все время прямо и в гору по первомайке, то можно выйти в центр, к замку, миновав на самом гребне подъёма новое здание библиотеки. Его ещё нет, но через пять лет его будут строить, точнее, реставрировать, в том числе мой друг, к которому я, с ещё одним своим и его другом, буду регулярно заходить и выпивать чего доведётся выпить, обычно дешёвое вино, созерцая при этом вусмерть пьяную строительную бригаду, ухитрявшуюся, непонятно как, проводить реставрацию на достойном уровне.
Ещё до библиотеки по пути обязательно встретится старый, 14-го, по-моему, века костёл Преображения Господня, стоящий у подножия замковой горы и, по преданию, соединённый с замком обширным подземным ходом. У него апельсиновая черепичная крыша и белёные, с коричневыми подтёками стены; рядом с костёлом стоит стела, на ней можно увидеть фотографии монахинь, расстрелянных немцами за, по-моему, то, что они выступили против репрессий польского и еврейского населения города. Некоторые из них, как я только что прочитал в интернете, возможно, были просто ранены и ещё живы, когда их закапывали в одну общую могилу. Обычная история для здешних мест, чуть подальше, у меня на районе есть место, где похоронено пять тысяч расстрелянных евреев, но об этом после. Кстати, монахини были позже причислены к лику святых, но это так, для полноты истории. Ни про стелу, ни про подвиг монахинь, на тот момент, когда я катил огромную мазовскую покрышку, мне не было известно ничего, в моей голове были тогда совсем другие вещи, а апельсиновая черепица костёла, кстати, теперь уже вовсе и не апельсиновая, а какого-то оттенка красного, но вот именно тогда она была апельсиновой, или же нет - если всё это ложь и моя память просто водит меня за нос; эх, спросить бы того, с покрышкой, но он мне не ответит, к сожалению, хотя цвет крыши он должен знать наверняка. Так вот дальше. Если идти по первомайке к костёлу, то справа, не настолько далеко справа, как те волшебные, манящие меня поля, а справа ровно настолько, чтобы уместиться на другой стороне дороги - я иду по левой - стоит остановка. На этой остановке мы встречались с девчонками из соседней деревни, точнее, катящему покрышку ещё только предстоят эти встречи недели где-то через две или три, а я помню, как мне было дико холодно в то время, хотя на дворе вовсю шпарило лето, но вечерами я почему-то основательно мёрз, но мёрз не везде, а именно и конкретно на этой остановке, мёрз так, что даже надевал осеннюю кофту и всё равно мёрз. Видимо, общение с дамами изрядно меня холодило. Они приходили сюда из деревни, лежащей за пару километров от города, а мы со своего района, остановка у нас была нейтральной территорией, тут мы немного общались, выпивали и решали куда дальше идти общаться и выпивать: в центр, к нам на район, к ним в деревню или вообще в мои любимые поля. Поля были хороши тем, что там никого не было, и никто не мешал, хотя мы и не делали чего-то такого, чтобы нам было необходимо удаляться именно в поля. На районе кто-то постоянно нас дёргал, подходил, говорил, здоровался, надо налить одному, второму, третьему; для выхода в город денег у нас было недостаточно, самогонка стоила вдвое дешевле водки, а закусь мы притаранивали с собой, домашнюю, помню я в то время постоянно тягал из дома пиццы, которые моя наловчившаяся печь их на размашистый, деревенский манер бабка, пекла в очень большом количестве. Деревня, откуда были девчонки, была для нас вражеской территорией, забредя на которую, мы гарантированно могли выхватить по полной. Ещё всего пару лет назад, между нашей улицей и их деревней происходили столкновения какого-то ордынского масштаба, с погромом и калечением всего и вся, взаимной ненавистью и запредельной злобой. Сейчас всё это немного поутихло, но всё равно заходить им на нашу, а нам на их землю было очень и очень опасно. Поэтому иногда мы шли в поля и жидкие, окаймляющие их, перелески, где ночное небо, подвисая на верхушках мрачных, чёрных деревьев устрашающе на нас пялилось. Дальше к горизонту, вглубь полей и рощ, оно - небо - темнело и густело ещё больше, а если глянуть на город, то над ним оно расплывалось огромной какой-то лилово-сине-розовой кляксой, всё время меняющейся в своих очертаниях и размерах. Я смотрел на него и побаивался сказать и сделать чего-нибудь лишнего, что могло бы его как-то разозлить или оскорбить; мне чудилось, что оно очень и очень внимательно следит за тем, что мы тут делаем и чем занимаемся, и кара, в случае чего, последует незамедлительно, поэтому я вёл себя осторожно, если не сказать учтиво. И часто выпадал. В смысле, на время меня отделяло от всей нашей компании, и я оставался с небом и полем наедине, не замечая больше никого и ничего вокруг, если были звёзды - долго смотрел на них, о чём-то думал, что-то вспоминал, и тогда ещё я не знал о чём я думаю, и что я вспоминаю, и почему это меня так выбрасывает куда-то, а сейчас я знаю. Я подбирал слова. Ага, вот именно так, подбирал слова ко всему окружающему, мне нужно было его как-то описать, как-то усадить в себе, своей памяти, запечатлеть, и я, не сумев найти нужных слов, потому что я просто не мог тогда этого сделать, терпеливо откладывал всё видимое мною внутрь, прямо вот куда-то туда, под сердце. А теперь - вынимаю и показываю: смотри, что у меня есть! Может быть, оно не такое красочное, как хотелось, может быть всё ещё не достаёт мне слов, чтобы явить его во всей своей густоте, но, мне кажется, что пора, дальше я не смогу, оно зачахнет и скиснет во мне, так лови же его ты - вот оно! простое ночное небо? простое поле за городом? простой, наконец-таки, город? Но нет же, нет. Присмотрись, видишь, вот здесь возле дерева, высокого, чёрного дерева, рядом с кустом стою я, а там стоит Сашка, а рядом Ромка и ещё живой Коля, и Димка, которого я не видел двести лет, а рядом с нами - деревенские девчонки, и это было всего несколько раз, когда мы встречались с ними в этом поле, под этим именно куском неба, в те именно вечера, а вернее будет сказать - ночи, среди именно этих деревьев и мы были тогда молоды, и всё начиналось и закончиться просто не могло; и деревья были молоды, и гнали по своим стволам и ветвям свежий, сладкий сок, и молодая ночь с молодым пусть и не слишком довольным нами небом, смотрела на нас, своих ровесников, с любопытством, а вечно юная земля с какой приязнью принимала нас! как согревала и какой мягкой была тогда, летом, при морозных для меня, в общем-то, вечерах! А город - да ведь он был совсем пацан, такой же озорник, как и все мы, и когда, выйдя вечером в поисках приключений на улицу, мы, сбившись в свою стайку куда-то шли в поисках чего-то нового, интересного, взаправдашнего и настоящего, он шёл вместе с нами и был вместе с нами и смеялся и пил водку и гулял с девчонками вместе с нами, и мы не думали тогда о чём-то неумолимо подстерегающем нас за горизонтом, о том, что надвинется позже, грозно и сурово, и он не думал, и вот ррраз - постарел... Не сильно, не страшно, не катастрофично, наконец, но постарел, но изменился, но другой. А мы?.. И мы. Но не там, слышишь, не там. Там-то он всё ещё тот, и Сашка всё ещё тот, и Димка тот, и Ромка тот, а я - вот он, я тот! тот! тот! и тысячу раз тот! И не там, а здесь, вот прямо среди всех этих букв, стою и пялюсь на небо, на поле, на город и вижу, что всё - то, и мне наплевать, что там за горизонтом, да и я знаю, что там за этим самым горизонтом, я вообще-то только что оттуда, но всё это потом, потом, а сейчас за горизонтом нет ничего другого, кроме бабушки, молока, коровы, озера, друзей и вечного лета, и вечного моего города, и ничего не изменится сегодня, а завтра только небо поменяет свой цвет, и взойдёт солнце, и мы придумаем себе две тысячи занятий, а по-другому будет потом, по-другому будет там, откуда пришёл я и куда ушёл катящий покрышку, но не здесь и не сейчас. Я стою на этом поле, под этим деревом, приобнимаю легко и боязливо, памятуя о грозном небе, Наташку и думаю, что какого лешего я так труслив и застенчив с ней? ведь уже как-никак почти 17 лет, я ростом с батю, здоровый лось, и можно было бы как-то и посмелей немного, ну, хотя бы прижать поближе, что ли, вон пацаны-то совсем не тушуются в отличие от... а Наташка тихо стоит, положив ладонь своей руки поверх моей и думает примерно о том же, о чём и я. Мы стоим и смотрим в одну сторону, я знаю, что там, за полем, за домами - мой дом, моя улица и я гляжу на них и любуюсь ими, хоть их и не вижу. Если я пойду прямо, всё время прямо, никуда не сворачивая, то выйду к молодой речушке-ручейку. Почему молодой? Потому что она совсем небольшая, шириною в шаг и звонко плещется в небольшом своём руслице, а плеск её напоминает задорный щенячий лай. Так вот, за той речушкой начинают тянуться дома , сначала узкой полоской, хвостом, а потом расползаются и расползаются вширь по холмам, подъёмам и спускам, словно кто-то щедро засеял ими землю; переползают через дорожный асфальт и там плодятся ещё и ещё больше; вот где-то среди тех, особо расплодившихся, зажатый в низине между подножием, или даже подножием подножия замковой горы и покатым холмом колхозного, кукурузой, хлебом и костями расстрелянных в войну людей засаженного поля, стоит и мой домишко, стоит и весь наш переулок со всем его жительством. А слева от нас шумит подсвеченный огнями и кляксой переливающегося разными оттенками ночного неба город, а рядом с городом шумит что-то ещё, шумит не сильно, но слышно, однозвучно, монолитно, без единого зазора и трещинки, аккуратно обволакивая собой пространство, намазываясь на него, словно разомлевшее от тепла, постоявшее на столе в кухне сливочное масло. Это время. Оно ждёт. Оно встало. Оно недовольно и немного шумит, но ничего поделать не может, потому что я пробрался сюда и выгнал его за город, а теперь мне недосуг, я занят, мне некогда да и незачем им заниматься, пусть себе шумит, пусть жужжит, шипит, да хоть даже вопит - мне всё равно, здесь времени нет, как однажды, в далёкие, благословенные времена его не будет совсем и какое мне может быть вообще дело до времени, когда рядом мои друзья, стоит Наташка, а впереди - только самое-самое? Слышишь вот этот звук, это тарахтенье?
– по первомайке проехал грузовик, а вон там, там, куда я смотрю, лает собака - это у нас, вот точно, ей-богу у нас, может быть даже мой пёс и гавкает; а глянь на замок - там нынче чего-то копают, археологи повадились, говорят, что будут реставрировать, хотя как?
– всего-то две башни, точнее даже и не башни, а развалюхи, четвертинки, наверное, какие-то, короче, вот только это и осталось от замка, но "хорошо бы, конечно, хорошо бы" - так мог сказать катящий покрышку, а я ничего не скажу, я знаю, как оно будет, но промолчу, для меня замок - не просто замок, для меня это - ось, вокруг которой вращается всё, мифический центр моего мира. Я смотрю на него сейчас и понимаю - как же он беззастенчиво молод, как же молоды эти его развалины, этот изгрызенный временем красный кирпич.
А я ведь не пойду к костёлу. Нет, нет; куда интереснее вот тут, где-то возле этой самой остановки свернуть налево и проулком выйти к улице, которую мы назовём, ну, пусть она будет столичная, да, столичная. Между первомайкой и столичной лежит княжеская гора - не шибко высокий, но довольно раскидистый холм, на вершине которого, вроде как, можно даже увидеть очень и очень старые надгробия. Или я путаю? Не знаю, надо дойти сначала. Итак, вот он этот проулок - очень узкий, с одинаковыми одноэтажными домишками, но не этим он мне дорог, а тем, что однажды просто сразил меня своим покоем, затерянностью и оторванностью от остального города, хотя ничего ведь такого в нём и нет. Ну да, он утопает в вишнях, яблоках и алыче, но точно так же и десятки других похожих закоулков; ну светило тогда тёплое летнее солнце, вот как сейчас; ну не было никого, абсолютно никого - ни человека, ни собаки, ни автомобиля вокруг, ни даже звука, а только нежный, тонкий, удивительно какой-то деликатный ветерочек иногда потрёпывал листву, выворачивая её наизнанку, и я чувствовал громаду городского холма справа от себя, даже не смотря на него, чувствовал, что он отдыхает и спит, согретый лучами и прикрытый сверху своим собственным кусочком неба; и на вишнях были большие бордовые ягоды, которые, как по мне, ну очень уж на любителя, не знаю, я не фанат вишни, хотя иногда, под настроение, могу оприходовать её чуть не ведро, и оскомина на моих зубах осядет на добрые несколько дней, и они будут скрипеть и очень неприятно чувствовать пищу, как будто я не хлеб, например, ем, а мою пасть продувает ураганным, холодным ветром со всех сторон; и вот так вот я тогда смотрел на всё это, а сейчас вдруг мне пришло в голову, что "В ясный полдень, на исходе лета, шел старик дорогой полевой; вырыл вишню молодую где-то и, довольный,
Ну а дальше - княжеская гора, назовём её так. Этот бугор, когда его окутывает туманом, сразу же стареет лет на 500, а то и больше, покрывается сединой и своим внешним видом сулит приключения в стиле голливудского средневекового молодёжного фэнтези, если такое вообще есть, с полчищами оживших мертвецов в доспехах, многочисленными духами и пригожими, почему-то обязательно рыжеволосыми девами, чьи лики обильно приправлены косметикой, а ровные зубы сияют искусственной белизной. В своей средневековой замороченности гора не зловеща, а наоборот - весела и по-весёлому же загадочна. Сейчас возле неё стоит нелепый рыцарь - может быть памятник князю, а может быть и просто так, по случаю. Во времена катящего покрышку ничего такого не было. По вечерам мы кучковались возле этой горы и, не особо от кого-то скрываясь, вовсю хлестали самогон или водку, громко разговаривая и смеясь; место для распития подобного рода напитков было идеальным - милиция не ходила тут вообще никогда, а до центра города и ДК, где проходило центральное событие субботних и воскресных вечеров - дискотека - было рукой подать. Помню, что именно здесь я хватанул самую большую в своей жизни порцию водки за раз - аж целый пластиковый стаканчик. Легендарные, типично русские, богатырско-ухарские заглатывания поллитры в один присест - всё это не про меня. Я с великим трудом, усилием и отвращением едва могу пропихнуть в себя классический стограммовик и предпочитаю дозы куда меньшие: 30-50 граммов - идеал для меня; больше - и организм начинает сопротивляться и выпихивать всё это обратно вместе с уже разместившимся в нём до того содержимым моего желудка. Картина крайне неприятная и постыдная, а для подростка, да ещё и в окружении лиц прекрасного пола - и вовсе позорная. Но тогда я сдюжил. В темноте никто особо не прицеливался и всем плюхали от души - по самые края, только девчонкам старались лить поменьше, хотя, судя по их возмущённым возгласам, удавалось это с трудом. Я был в растерянности, когда осознал, что в руках у меня полный до краёв стакан, но отступать некуда, а выказывать возмущение - и подавно. Сосредоточившись и внутренне как-то весь сжавшись, я совершил таки свой мини-подвиг, который никто по достоинству так и не оценил - потому что никто и не знал, что у меня такие большие проблемы с дозировкой - зато оценил я сам и с тех пор место под названием "княжеская гора" вцементировалось в моём сознании, как место великой доблести и нечеловеческой воли, проявленной мною однажды летним вечером, а сам холм водрузился памятником это место венчающим и напоминающим мне о столь славном событии, каждый раз, когда я прохожу или проезжаю мимо него. Вот и всё, что я могу сказать про княжескую гору.
Это уже улица столичная. Если повернуть возле княжеской горы налево, то можно доехать до, собственно, столицы, но я иду вправо; здесь начинается особо крутой подъём, который ничем не примечателен разве что кроме опять же деревьев и домов и тем, что всё здесь настолько аккуратно и мило, что хочется как-то даже загородить рукой, что ли, или накрыть плёнкой или ещё чего - только бы никто не испортил, никто не потоптал и не разорил этих прекрасных садов, стриженных газонов и деревянных да кирпичных домишек. А небо... ты никогда не видел небо над моим городом? летнее небо? Оно божественно-синее и особо синее оно тут - над городским холмом, здесь специально сгустили краски и опустили его пониже, чтобы можно было рассмотреть. А я хочу его взять рукою - оно настолько тепло и мягко, как свежий батон - разделить его на куски, распихать их по карманам и потом ходить по городу и делиться этими кусками со всеми, с каждым встречным-поперечным, потому что люди хоть и живут здесь, но они так редко смотрят на небо, так редко видят его; но вот я стою и вижу это небо, как и тогда, как много лет назад, оно всё такое же, и ты можешь посмотреть на него вместе со мною, и даже оторвать кусочек себе и взять на память, потому что я не знаю - удастся ли мне когда-нибудь ещё вернуться сюда. Мой город лежит под этим небом уже много лет; оно до такой степени напиталось здешним человеческим, что, кажется, ещё чуть-чуть, совсем немножко, вот-вот - и из него хлынет история, мощным, с ног сбивающим потоком, хлынут все, кого оно когда-либо видело, в их числе и я, упаду самому себе под ноги - вот он, встречай. Один ушёл к горизонту, катя покрышку, а другой свалился с неба. А пока я смотрю на него и не могу определиться, какого же оно цвета? Нет, не синее. Синим небо бывает ближе к вечеру, да и то не всегда, а днём оно другого цвета, это всё какой-то не слишком разбирающийся в теме человек придумал всегда называть небо синим. Оно не синее. Оно знаешь какое? Вот если я иду летом по полю, а вокруг меня - никого и ничего, где-то вдалеке, может быть, маячит горстка перелесков или ещё какие жиденькие заросли, а рядом вполне может ползти дорога, ну или хотя бы какая-нибудь стежка, и вокруг - никого и ничего, а на горизонте - только горизонт, который никогда не приблизится, потому что всему этому конца и края нет, и я иду всё время, никуда не сворачивая, не оборачиваясь, не останавливаясь и смотрю вперёд, и чувствую, как где-то у кого-то дома, на стене или столе, а то и вовсе на запястье, секундная стрелка, по-старушечьи шамкая, раскалывает время на мельчайшие куски, сметая осколки в огромную бездонную пропасть, откуда никто и ничто не возвращается, и минуты сменяют минуты, часы - часы, дни и ночи сменяют дни и ночи, за годами - года, и вот я уже старый, глаза мои видят плохо, на спине огромный мешок в котором лежит всё то, что гнетёт меня к земле и норовит сломать мне кости - и справедливо, потому что я не хорош - и все мои заботы сейчас только о том, как бы скинуть с себя этот мешок, чтобы хотя бы упасть налегке, когда придёт время; я иду и чувствую, что идти-то мне осталось недолго, вокруг - все то же поле, всё та же горстка перелесков и дорога рядом, а горизонт не приблизился ни на сантиметр. Вот это - цвет неба. Хочешь себе кусочек? А если я тебе скажу, что в него можно прыгнуть и купаться, как в озере, и пить его, как криничную воду, и брызгать им на других, расплёскивая во все стороны; можно плыть по небу на лодке, одному или же с тем, кто тебе особенно дорог, плыть к его истоку, и доплыть и выйти на берег, ведь за небом что-то есть, об этом рассказывают, не правда ли? ты знаешь сам, и когда задираешь голову и смотришь ввысь, то чтО ты хочешь там высмотреть? ведь не пялишься же ты в пустоту? или, может быть, тебя особенно привлекает целомудренная красота атомов? Небо - для тебя и для меня, но прежде, чем выкупаться в нём, надо долго идти, слушая секундную стрелку, сбросить с себя мешок и упасть в поле.
И всё-таки оно синее, да, божественно-синее или как там было? Тот человек прав.
Золотой день. Сейчас вот пришло в голову такое словосочетание - "золотой день". Интересно, украл я его у кого или сам придумал, наверняка украл, но не суть, итак: где-то между часом и тремя, то есть в обеденный перерыв, при условии наличия солнца и жаркой погоды, в моём городе устанавливается золотой день - это когда всё вокруг желтеет, даже летом, и приобретает сладкий медовый вкус; можно даже откусить небольшую щепочку от деревянного забора или проволочку от металлического и оттуда наверняка польётся нектар или что-нибудь очень сладкое, сам я так не делал, но знаю это точно. Что-либо делать и куда-то вообще идти становится очень тяжело и неохота и мне кажется, что вот в эти вот два часа люди никуда не выходят, а замирают на месте в своих домах и не двигаются, а те что на улице - так это и не люди вовсе, а так, плод моего воображения, галлюцинации или ещё что. Может быть, я и сам лежу где-нибудь под кустом, сражённый солнечным ударом, словно пудовой кувалдой, а всё это мне только видится в бреду - не знаю, но вот я поднимаюсь по столичной на вершину холма и по правую сторону от меня стоят торговые ряды - сооружение достаточно древнее и достопримечательное, имеющее какую-то там историческую ценность для моего города, хотя я понятия не имею, что же именно это такое. То есть, если ты меня попросишь показать их тебе, я их не покажу, но рассказать и объяснить, где они находятся - смогу. Я догадываюсь, что собственно торговые ряды, а точнее торговый ряд - это одноэтажное строеньице с колоннами в стиле модерн, но вот выяснить это наверняка - для меня никогда не стояло такой задачи, что странно, потому что я всегда задавался этим вопросом. Недавно я смотрел видео о моём городе. Старое, довоенное, заграничное. И ничего или почти ничего не узнавал, но торговые ряды и площадь - узнал. Там была куча народу, всякого разного, в основном евреи, они стояли так тесно друг ко другу, что не понятно, как покупатели вообще могли там пройти - не рынок, а цыганский табор. И торговля шла бойко, или, может быть, это кадры шли бойко, ведь тогда всё показывали как бы немного ускоренно. А евреи вовсе не такие как я думал - в каких-нибудь засаленных, старых лапсердаках, ободранные, грязные, замороченные и зачумлённые, с трёхметровыми носами и пейсами до пят, а вполне себе обычные, особо ничем от других не отличающиеся люди. Теперь большинство из них лежит в огромных ямах на разных концах города, по несколько тысяч человек в каждой. Всего их три или четыре, а может и пять, а может и больше - я не особо в курсе, я вообще знаю только ту, что находится недалеко от бабкиного дома. Там стоит чёрный обелиск и на нём надписи - кажется, на трёх языках, не помню, давно там не был, а по соседству с ним бугрятся раскопанные археологической экспедицией в середине прошлого века холмы с захоронениями славян и балтов тысячелетней, а то и больше давности. А рядом со всем этим - поле, огромное, полусферическое, всё засеянное чем-то - ведь я даже не знаю чем именно! за столько-то лет так и не отложилось в памяти, хотя наверняка спрашивал - бесконечное для меня и для моей памяти поле. Там, на краю его, возле обрыва, обваливающегося прямиком в улицу так резко и неожиданно, что если идти по полю издалека, то внезапно появляющиеся откуда-то прямо из-под земли дома могут даже напугать, так вот, там, на самом краю обрыва есть небольшая рощица, даже и не рощица, а два-три дерева и рядом с ними куст какалуши, которую я впервые там и попробовал. Эти деревья и мы, вся окрестная пацанва пяти-восьми лет, собравшаяся под ними - вот он, образ, приходящий мне на память одним из первых, когда я вглядываюсь в своё далёкое, далёкое прошлое. И я очень хорошо помню это лето, эти деревья, этот обрыв и дома, и длинное, длинное небо над головой, и длинные, длинные дороги, петлящие где-то там, на дальних полях возле горизонта, и всё мне казалось бесконечно от меня далёким, но одновременно и очень родным, и столько много ещё предстояло для себя посмотреть и выяснить, и со столькими вещами разобраться. И уже тогда я почувствовал какую-то томительную тягу к тем полям, которые видел вот сейчас, недавно, прохаживаясь по первомайской. И уже тогда, видимо, я примерял себя к ним, как я буду стоять там с Наташкой, как мы с ребятами будем выпивать, и какое чудное небо разольётся над городом. О чём мы говорили тогда? Не помню. А о чём могут говорить дети? Разумеется, о самом важном. Прошло всего ничего времени с тех пор, как мы пришли в этот мир - конечно же он интересовал нас, и мы не могли не видеть его лучше, чем взрослые, и нам не нужно было много мудрёных слов, чтобы сказать главное, да и как о нём говорить, когда вот оно, перед тобою, и ты его видишь и чувствуешь, и ты сам даже главнее этого главного, потому что всё оно - для тебя. Смотри его, бери его, пробуй, чувствуй, вдыхай. И слов не надо, все слова придут потом и все какие-то обрезанные, куцые, недостаточные, и придётся всю оставшуюся жизнь копошиться в этом ворохе, в этом словесном нагромождении, для того чтобы выудить оттуда хотя бы парочку, хотя бы два-три словечка, которые подошли бы, пусть даже и криво-косо, но всё-таки подошли бы для описания того, что раньше не надо было описывать, оно и так было твоим и не нуждалось в звуковом присвоении, в "здесь был я", вот в этом всём, потому что тогда я не был, тогда - я есть. Есть и раньше, до того, есть и позже, после того, просто есть, а значит всё вокруг меня есть со мною; и есть всегда, на всю жизнь. На всю жизнь... Странно, да? Даже смешно. Слова появляются и становятся нужны уже после того, как ты потерял это "есть" и как оно перебродило, перекисло и разложилось на "было" и "будет". Детство - это вечное есть.
А площадь раньше была кольцевой. Я поднялся наверх уже, я на холме. И тут, вот как бы это сказать, чтобы понятно... Ты помнишь старые автобусы ЛАЗ? Не самые старые, а такие, средне-старые, вот те, что курсировали по нашим дорогам в конце 80-ых, начале 90-ых, с широкими глазищами лобового стекла спереди и какой-то полуовальной задницей, вот эти вот помнишь? Я потом расскажу причём тут они, обязательно расскажу, и даже если забуду, то ведь всё равно буду просматривать текст и вспомню; и допишу, хоть корявенько и явно лишне, но это должно быть рассказано, а сейчас ты просто запомни - въезжая на главную площадь моего города, всегда надо держать в уме львовский автобус, без него не понять и половины, без него и город-то будет не совсем моим. Что же с площадью. Ну да, площадь. Раньше она была окольцована, точнее обовалена дорогой, а теперь от бывшего овала осталась только одна прямая, остальное стало собственно площадью, пешеходной зоной, вместилищем скамеечек, клумб и торговых палаток летом. И сразу же я вспоминаю, как идущий с покрышкой вот ровнёхонько через пять лет будет вусмерть пьяный, после зубодробительного в плане выпивки отдыха на одном знаменитом, в поэмах прославленном озере неподалёку, толкать никак не желающую трогаться с места машину; в одних семейниках, мыча и крича и даже успевая как-то полуагрессивно реагировать на всех проходящих мимо людей, одаривающих смешками и хихиканьем наше вопиюще нелепое сборище - остальные выглядели ничуть не лучше и пьяны были ничуть не меньше; включая и водителя. Ну и ещё вспоминается, конечно, как мы внаглую выезжали на площадь, ставили машину рядом с "Мадридом", открывали багажник, врубали на полную магнитолу, доставали самогонку, закуску и начинали люто бухать прямо на виду у всего честного народа, угощая подходящих поприветствовать нас знакомых, да и, по-моему, просто всяких левых людей. Потом самогонка заканчивалась, кто-нибудь один, когда еще оставалось граммов 200, на разлив, ехал за новой порцией, и всё продолжалось дальше, пока не заканчивалась и эта. После кто-нибудь из прежде угощённых наносил нам ответный визит, присоединялась ещё какая-нибудь машина сбоку, музыка ревела уже со всех сторон, все перемешивались, всё перемешивалось - водка, самогонка, вино, спирт, бабы, пацаны, милиция, "Мадрид", туалет, стены, замок - и вот я просыпался с утра дома, башка раскалывалась, сушняк, кишки лезли горлом наружу: начинается новый день, в котором на 90 процентов повторится всё бывшее в старом. Такая вот площадь.