Город падающих ангелов
Шрифт:
Роуз начала посещать Венецию с шестнадцатилетнего возраста, обычно вместе с матерью, купившей коттедж старого гондольера как приют для летнего отдыха. По соседству в таком же коттедже жил Эзра Паунд со своей любовницей Ольгой Радж – жил с двадцатых годов.
– Незадолго до того Паунд был отпущен из больницы Святой Елизаветы, где по приговору суда находился на принудительном лечении, – рассказывала Роуз, – и когда я впервые увидела его в начале шестидесятых, он был стар и напоминал отшельника. Тогда он уже дал свой знаменитый обет молчания. Мы видели, как они оба – Ольга и Эзра – неспешно прогуливались по кварталу и пили кофе в одном из кафе на набережной Дзатерре. Ольга была миниатюрна и очень красива. Он же был высок, исполнен чувства собственного достоинства и всегда изысканно одет: широкополая фетровая шляпа, шерстяное пальто, твидовый пиджак, переливающийся
В круг общения Лоритценов входят как венецианцы, так и экспатрианты, среди которых можно упомянуть собирательницу живописи Пегги Гуггенхайм. Питер часто сопровождал Пегги в вечерних прогулках в ее гондоле, последней частной гондоле в Венеции.
– Она знала каждый дюйм самых дальних каналов, – сказал он мне. – Все время поездки она сидела на маленьком стульчике, под которым уютно располагался ее лхасский апсо; за ее спиной на корме стоял гондольер и правил. Нужные направления Пегги указывала ему движениями рук, как будто вела машину, не оборачиваясь и не произнося ни слова. Пегги была известна своей прижимистостью. Гондольером она наняла бывшего перевозчика трупов, так как он согласился на низкую плату. Пегги не тревожило то, что в качестве серенад он развлекал ее заупокойными мессами и к тому же часто бывал пьян.
Я навещал Пегги, когда она была уже смертельно больна, – продолжал Питер. – Она перечитывала Генри Джеймса. Мне она сказала, что распорядилась, чтобы ее похоронили рядом с собаками в саду ее палаццо на Гранд-канале. С меня она взяла обещание, что я прослежу за исполнением ее последней воли, и я это сделал. На самом деле к моменту смерти Пегги четырнадцать ее собак уже были мертвы и ждали свою хозяйку. Она была еще жива, когда упокоился ее последний пес. Во время церемонии его погребения дворецкий, рывшийся в земле в поисках свободного места, случайно наткнулся на череп апсо, который покатился к ногам хозяйки. Пегги в это время рыдала в платок и ничего не заметила.
В своем кабинете Питер показал мне издание сочинений Генри Джеймса 1922 года, которое завещала ему Пегги. Каждый том она подписала, используя фамилию своего первого мужа, – Пегги Вейл.
Пегги Гуггенхайм не была принята членами высшего венецианского общества, не скрывавшего отвращения к ее половой неразборчивости. Однако сами Лоритцены обществом приняты были и часто посещали званые венецианские вечера. В тот вечер, когда я познакомился с Питером и Роуз, Питер взял со стола рельефно отпечатанное приглашение, секунду его поизучал, а затем бросил на Роуз взгляд, говоривший: «Мне ответить?» Роуз согласно кивнула. Двенадцать венецианских семейств давали традиционный карнавальный костюмированный бал, который должен был состояться через две недели. Лоритцены получили приглашение и позволение привести с собой гостя по своему выбору. Когда Питер протянул мне приглашение, я с готовностью его принял.
– Вы поймете, что я имела в виду, когда говорила, что Венеция действительно похожа на маленькую деревню, – сказала Роуз.
Уходя, я расписался в книге гостей Лоритценов и после этого задал им вопрос, который с самого начала вертелся у меня на языке.
– Кстати, – обратился я к Роуз, – как муниципалитет вообще узнал, что вы отремонтировали нижнее помещение?
Роуз заговорщически улыбнулась.
– Очевидно, кто-то донес на нас. Мы не знаем, кто именно. Наверное, сосед.
– Ах, вот как, – сказал я, – значит, если Венеция и деревня, то деревня… не такая уж простая?
– Абсолютно верно, – ответила Роуз с широкой улыбкой, – определенно, она непроста.
Глава 4
Сомнамбула
Помимо происходившего дважды в день подъема и спада уровня воды в канале Мизерикордия жизнь за моим
По-настоящему жизнь вдоль канала просыпалась около восьми часов утра, когда владельцы магазинчиков на противоположной стороне начинали открывать двери и поднимать металлические решетки на воротах. Джорджо расставлял на улице перед тратторией столы и стулья. Мясник принимал с проходившей мимо баржи партию мяса.
Попадавшие в поле моего зрения пешеходы шли как актеры, пересекавшие сцену: неторопливо шаркавший рабочий, более целеустремленно шагавший мужчина в деловом костюме. Люди останавливались у траттории, чтобы выпить кофе и пролистать утреннюю «Иль Газеттино». За широким окном местного отделения коммунистической партии в соседнем доме, стены которого украшали постеры с серпом и молотом, виднелись столы, за ними усаживались один-два человека – они говорили по телефону или читали газеты. Дальше располагалась мастерская Бенито Боны, одного из последних венецианских ремесленников, изготовлявших весла и уключины для гондол. Скульптурная гениальность Боны – в особенности его мастерство в вырезывании уключин удивительной формы – сделала его полубогом в глазах гондольеров. Он умер за два года до моего приезда, а его мастерская стала чем-то вроде гробницы, увенчанной мемориальной доской рядом с входной дверью. Маршруты гондол обычно обходили канал Мизерикордия, но время от времени по каналу проплывала одна гондола, воздавая Боне молчаливые почести. Это была свадебная гондола, покрытая изящной резьбой и орнаментом, но черная, как все остальные гондолы. В определенное время дня гондольер готовил ее к свадебной церемонии, надевая бело-золотые чехлы на сиденья и подушки.
В час дня снова слышался грохот опускаемых металлических ставней; магазины и лавки закрывались на дневной перерыв. Открытой оставалась одна только траттория, радуя клиентов-соседей морскими деликатесами. Ритм жизни замедлялся до раннего вечера, когда магазины снова открывались, а люди начинали ходить в более быстром темпе: ученики шли из школы, домохозяйки торопливо закупали продукты к обеду.
С наступлением темноты ставни опять опускались и сцена освещалась теперь лишь огнями траттории. Люди расхаживали вразвалку, не спеша, а в ночном воздухе далеко разносились голоса сотрапезников. К полуночи стихал шум лодочных моторов и плеск поднятых лодками волн. Голоса рассеивались, словно растворяясь в темноте. Джорджо затаскивал внутрь столы и стулья и выключал свет. К этому времени лодка торговца овощами и фруктами уже давно была пришвартована к столбам, а Пино, владелец белого водного такси, успевал натянуть тент над открытой частью его палубы и уйти домой, на второй этаж над коммунистами.
Венеция могла дезориентировать даже людей, живущих там и воображающих, будто они хорошо ее знают. Узкие извилистые улочки вкупе с причудливым течением Гранд-канала, отсутствие видимых издалека ориентиров сильно затрудняли навигацию. Эрнест Хемингуэй описывал Венецию как странное, «предательское место» и считал, что прогулки по ее улицам напрягают мозг сильнее, чем решение кроссвордов. Лично мне Венеция иногда казалась чем-то похожей на ярмарочные аттракционы с зеркалами и движущимися полами, особенно в такие моменты, когда через двадцать минут после того, как я отправлялся в путь, уверенный в том, что проложенный мной маршрут есть прямая линия, но вскоре оказывался на том же месте, откуда начал путь. Однако улицы и площади Каннареджо стали мне хорошо знакомы раньше, чем я ожидал; познакомился я и с некоторыми обитателями этого района. Я прожил в Венеции меньше недели, когда впервые встретил Человека-Растение.
Сначала мне показалось, что я вижу движущийся куст. Это был некий островок каучуконосов, фикусов, вереска и плюща, шествовал он по Страда-Нуова, и голос его был слышен во всех направлениях. «О-ля-ля! Есть ли у вас дом? Вам есть куда идти?» Когда он подкатился ближе, я рассмотрел низкорослого коренастого мужчину с жесткими седыми волосами – голова его находилась в самом центре клубка зеленых веток и побегов, торчавших из мешков, висевших на его плечах и зажатых в обеих руках. Он остановился поболтать с толстухой с коротко стриженными, почти по армейской моде, седыми волосами.