Город призраков
Шрифт:
И среди этого телефонного гама, медленно меняющего свои тона с удивленно-испуганного на возмущенно-злобный, постепенно рождалась единая мысль:
— ДОКОЛЕ?!
Отключили воду, сначала горячую, потом холодную, потом исчез газ — и мы зажгли во дворах костры. Пропал интернет — и мы лишились высоких технологий, и радиоточка, которая вещала с тридцатых годов, подавилась собственной речью. Мы терпели, мы не замечали, мы думали, что так и должно быть. Но так было до сегодняшней ночи, ночи, когда отключили свет. Так доколе мы будем это терпеть?
ДОКОЛЕ?!
Люди переставали говорить и клали
Бросали трубки, а потом выходили на улицу. Из старых домов Нижнего города, из панельных Верхнего, из убогих халуп дачников, из темных баров и крохотных забегаловок. Горожане выходили из подъездов и шли вдоль улицы — узкие людские ручейки, что когда-нибудь сольются вместе и станут ручьем.
На улицах возникла толпа, охваченная единым мнением. А народ все шел и шел из темноты дворов — совсем разный. Были тут и вездесущие пенсионерки со сморщенными желчными лицами, и их затюканные мужья с палочками. Были пахнущие перегаром бывшие рабочие закрывшегося завода, а также несущие в карманах кастеты дети бывших рабочих с завода. Были здесь их несовершеннолетние сестры с шальным огнем в глазах и совсем маленькие младшие братья, туповато озирающие столпотворение. А рядом шагали служащие крупных фирм в дорогих куртках и уже порядком полинявшие бывшие работники «Паритета». И мрачные охранники в камуфляже, и безработные пожарники в фирменных комбинезонах, и бледные отрешенные юнцы — паства Просвященного Ангелайи, и глыбастая дружина Босха, повылазившая из дорогих автомобилей.
Совсем немного времени спустя по Центральной улице города уже текла полноводная людская река, над которой, как воронье, витали мрачные ее намерения. Тут и там вспыхивали ручные фонари, катящиеся по тротуарам машины подсвечивали фарами. А потом вспыхнул факел. А затем еще один и еще, их обливали бензином, обматывали тряпками деревянное древко. Факелы чадили, но хорошо освещали путь. Глаза идущих были стеклянны, а в глубине их затаилось мутное возбуждение. Неслышимый клич «Доколе!» витал над ними, словно черный ворон.
А люди все выходили и выходили, потому что знали — так больше нельзя, скатываемся непонятно куда, и непонятно, что ждет впереди.
Все знали, куда идти, никто не сворачивал и не терялся. Сплоченной массой толпа прошагала по улицам, и скоро головные ее отряды вылились на Арену — центральную городскую площадь.
То был бунт. Последний бунт в городе, самый, пожалуй, заметный. И, как и все предыдущие — он окончился пшиком.
Глухой ропот витал над толпой, когда она, разветвляясь на мелкие составляющие, ведомые выделившимися по всем законам людского столпотворения самозваными лидерами, направилась одновременно к зданию администрации, воздушных форм УВД и угрюмому древнему зданию суда.
Темные, массивные дома казались одинокими утесами посреди волнующегося людского моря. Масса людей застыла. Факелы чадили в безоблачное небо, а часть ходоков между тем проникала во все три строения. Люди ждали известий.
Парламентарии, подогреваемые криками из толпы, почти бегом прорвались в здания суда и в милицию. У двери в администрацию
Запустение. В администрации, или как ее по традиции звали, Белом доме, никого не было. На полу широко распахнутых кабинетов белыми снежинками валялись бумаги. Дверцы сейфов были широко растворены. На некоторых столах стояли чашки с остывшим кофе. Красные ковровые дорожки в коридорах обильно пятнали чьи-то грязные следы.
И — никого. Ошарашенные ходоки, прочесав дом снизу доверху, возвращались назад, предъявляя народу вместо зарвавшихся властей, которые должны ответить за совершенное и, возможно, быть вздернутыми на ближайшем фонарном столбе, лишь свои пустые руки. И парламентарии выходили на широкие мраморные ступеньки и видели через площадь крошечные фигурки своих собратьев, выходящих так же безрезультатно из суда и милиции.
Толпа думала долго, но и до этого многоглавого организма наконец дошло очевидное — городская власть упаковала манатки и сбежала, бросив своих подопечных на произвол судьбы.
Реакция была разная, на голову бежавших властей обрушивалось столько проклятий, что если бы слова могли ранить, от отцов города остался бы не скелет — один прах. Кто-то падал без сил на холодный асфальт и заливался слезами, кто-то матерился в голос, кто-то потрясенно молчал.
Единодушно решили, что беглецы и есть виновники всех отключений. Новость эта ничуть не обрадовала горожан. Некоторые из них, забравшись на фонарь, дабы возвыситься над людской массой, призывали созвать новый городской совет и учредить собственное правительство. Резкий женский голос вопил надрывно: «А милиция где?! Их к ответу призовем!!!»
И тут обнаружилось, что рядовые стражи порядка тоже здесь, в толпе, по большей части принимали участие в шествии, и так же знать не знают, куда подевалось все их начальство. Некоторым из них, правда, по инерции все-таки набили лицевую часть, но и эти потасовки быстро сошли на нет ввиду явной бесполезности.
Толпа постояла минут пятнадцать между пустыми темными зданиями, которые раньше были сердцем города, и стала потихоньку расходиться. Нет, они не собирались организовывать свое управление городом, да и искать никого не хотели.
Они собирались бежать. И чем быстрее, тем лучше.
Еще десять минут — и на месте грозной массы людей, объединенных ненавистью к властям, было теперь несколько тысяч бегущих с корабля крыс. Никто больше не выкрикивал лозунгов, напротив — было очень тихо. Люди уходили с площади и сразу направлялись к себе домой — паковать вещи.
Еще через четверть часа на площади не осталось ни единого человека. Одинокие факелы дотлевали на асфальте обреченными костерками. Разрозненное людское скопище, с каждой минутой становящееся все более редким, поползло вниз по Центральной, временами испуская тоненькие ручейки людей, что сворачивали в свои дворы.