Город пропащих
Шрифт:
– Привет, Ефрем Борисыч.
– Качнув тяжелую портьеру, в комнату вошел Павел.
– Видишь, тишина, благолепие. Не притон какой-нибудь. Пойдем-ка поужинаем.
– И он провел Раздольского на второй этаж, в кабинет, где уже был накрыт стол.
Немного выпили и закусили, повспоминали прошлое. Раздольский нервничал, усмехаясь про себя над тем, как перевернулась ситуация, и теперь вот он ищет защиты у матерого уголовника. Почему-то ему совсем не приходило в голову, что они с Еленой, решившись избавиться от Артура Нерсесовича, пусть и чужими руками, тоже далеко не безгрешны. Сейчас он ненавидел Аджиева еще и за то, что сидит
– Я сюда чуть ли не пешком шел, - буркнул он невпопад, не в силах отрешиться от одолевших его мыслей.
– Так кто же это тебя достал?
– перешел к делу и чуть-чуть опьяневший Купцов.
И тогда Раздольский выложил все, или почти все, не сказав прямо, что надеялись убрать они Аджиева.
– Любовь, значит?
– осклабился Павел Сергеевич, и так противно на душе у Раздольского стало, словно он разделся здесь догола. Он не то чтобы жалел о том, что рассказал совершенно незнакомому человеку самое сокровенное (Елена там, в ГУМе, одобрила его решение), он теперь боялся и Купцова.
– Слухами Москва полнится, Ефрем Борисович, - неопределенно продолжал тот.
– Я-то теперь совсем отошел от дел. Так, рантье...
– Он опять неприятно осклабился, его маленькие глазки с прищуром весело смотрели на потерянное лицо Раздольского.
– Лесной ваш мелочь, дурогон, не по себе дерево взял... Да и вы, простите, не в свои сани сели... Слыхал я про Аджиева. Он из этой новой шестерочной публики на немереных деньгах, и масть им подперла. Работает ваш друг аккуратно, в чужие дела не лезет, на верхах завязан. Если ты за советом пришел, то совет мой прост: бери, что под рукой, и канай подальше. Жив будешь. Бабу он простит. А вдвоем вам точно не спастись, из-под земли достанет. Говорят, он беспредельная рожа. Вот ты про ГУМ мне еще расскажи. Кто же это у него работает ловкий такой? Точно, сидел? Эти "новые" обычно мусоров да гэбню подбирают, наших не берут...
Ефрем Борисович послушно еще раз рассказал все, что знал про историю в ГУМе. Сознание его будто парализовало, он понял, что напрасно встретился с Купцом.
– А если ты надеялся, что помогу...
– Павел Сергеевич усмехнулся.
Сердце у Раздольского сжалось, он даже покраснел весь, ожидая окончания фразы, но Купцов только покачал головой и с аппетитом принялся за курицу, фаршированную белыми грибами. А у Ефрема Борисовича встал в горле комок, и он, как ни силился, ничего съесть больше не мог. Закурил.
– Ну так вот, - сказал Купцов, покончив с курицей и вытирая льняной салфеткой рот.
– Я-то ведь, как сказал, живу на покое. Но попробую посоветоваться кое с кем. Через недельку сообщу, не боись, Ефрем Борисыч, на рожон не лезь. Ты мне помог, я тебя не забыл. Посоветуюсь, обещаю. Но если нет, то действуй, как я сказал: ноги в руки и - аллюр три креста... Да давай ешь. Так, как здесь, на Москве больше нигде не кормят...
В конце вечера условились, что Раздольский позвонит сам, да не с домашнего телефона, а откуда-нибудь из города или от друзей. Купцов остался, а ободренный Ефрем Борисович вышел один в пустынный переулок и, подумав, отправился ночевать к приятелю-художнику на Чистые пруды.
Раздольский и не догадывался, что милейший Павел Сергеевич о многом умолчал в разговоре с ним. Лесного он действительно близко не знал,
Исчезновение Головы задело интересы близкого Купцу кореша. Именно по его рекомендации передал тот Василию бриллианты на немалую сумму, потому что у Вульфа имелся надежный заграничный канал. Все пропало: и камешки, и Вульф... Васька, уверен был Купцов, сгинул навек, но бриллианты он передать никуда не успел. В этом тоже у Павла сомнений не было. Сумели они с братвой порыться и на даче Вульфа, и на его московской хате, но ничего не нашли, как, впрочем, и милиция, которая пришла уже после них.
Значит, либо к Аджиеву попали камешки, либо до сих пор лежат в тайнике. Но где был тот тайник? Если бы Купцов знал! А то, что тайник имелся, Вульф когда-то по пьянке выболтал Купцу.
В верхнем, бирюзовом зале клуба "Золотое руно", больше похожем на оранжерею, столько там было редких цветов, - играли в штос.
Купцов вошел тихонько, на цыпочках, и почтительно приблизился к одному из игроков, седоватому мужчине во фраке и белой бабочке. Наклонился к плечу, тот головы не повернул, весь захваченный игрой, но слегка кивнул, как бы позволяя сказать.
– О Китайце шла речь...
– прошептал прямо в подставленное ухо Купцов и отступил на шаг.
Лицо седоватого не изменилось. Он лишь громко сказал:
– Завтра в обед заглядывай...
– и снова углубился в игру.
А Павел Сергеевич, довольный проведенным вечером, заказал официанту коробку конфет и пирожных: он решил поехать навестить мамашу.
Жир - вот слово, целиком определяющее стиль и смысл существования Аджиева и подобных ему личинок, вылупившихся из отложенных разлагавшейся советской системой яиц. Жирных, прожорливых личинок и обслуживающей их шатии-братии: журналюг со всегда голодными глазами, жиреющих на кровавых и скандальных сенсациях, дебильнолицых девок, стоящих на очереди к влиятельным елдакам, жопорылых политиков, пихающихся локтями у трона с его величеством Баксом.
И вся остальная мелочь, шушера: певцы и певички, молодые писатели, диджеи, охранники, звезды телеэкрана и порнобизнеса - обслуга второго, третьего, десятого сорта, закапанная влиятельным жиром и отсасывающая от жира своих господ.
Артур Нерсесович все это знал и понимал, но никогда не променял бы свою новую жизнь ни на что другое. Вспоминая слова жены о собственном прошлом, сказанные ею в Александровском саду, он просто подыхал со смеху: вот уж не думал, что она такая наивная идиотка. Скорее всего, умело играла роль. Ведь это не без ее помощи его чуть не затащили в ловушку и убили бы в конце концов. И все его состояние досталось бы ей и этому неврастенику Раздольскому. Совсем непохоже на наивность... Очень даже неглупый план придумала эта чистая душа вместе со своим любовником.
Он обедал с дочкой и был молчалив, что не нравилось ему самому, но подобрать тему для разговора с девушкой у него не получалось. Голова была забита совсем другим.
Аджиев ел и незаметно наблюдал за Лилей: очень худа и не то чтобы некрасива, а какая-то вся зажатая, держится неестественно прямо. Глаза замечательные: темные, глубокие, выдающие сильную, страстную натуру.
"В девках останется..." - почему-то решает. отец, и ему больно за нее. Непривычное, смущающее его чувство.