Город с названьем Ковров-Самолетов
Шрифт:
Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.
Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу
Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.
Гасла вечерняя зорька, вокруг федотовской развалюшки было сплошное благорастворенье воздухов. «Огород не копаете? – спросил Федор Стратилатов. – Ай воровать сподручней?» – «Да так, – вздохнул Олег Феофанов, – с завтрашним днем сплошная неразбериха». – «Это ты про девятое мая?» – «И про него тоже… хотим пойти постоять на постаменте… не знаем, вернемся ли… чего боимся? На войне только глупый не боится». Помолчали. «Нет, я, пожалуй, не боюсь, – отзвался с опозданьем Федор Стратилатов, – я, должно быть, глупый. Постелите мне… завтра разведу вас по постам, а там посмотрим.
С утра пораньше город Ковров-Самолетов забегал, засуетился. Солнышко только вставало. Наш-то Федор… Федор Стратилатов! неизвестных солдат на мотоцикле по местам развозит… ей-богу… уж троих отвез. Да ну! А поди сама погляди. Поглядела – ахти мне! И скорей с тюльпанами на рынок, да повыше цену. Зина растолкала Ивана. Галифе на задницу, ноги в сапоги, и на весь день – мели, Емеля.
И цветочки клали, и речи говорили, и молебен служили, и чего только не делали, а на ночь приставили к каждому памятнику охрану, дабы не допустить оскверненья. Ночь пришла и отчетливая и таинственная – как раз для звездочетов. Федор Стратилатов сидел у подножья памятника Федору Кабанову. Звал, бранился – тот не слышал. Пытался разбить большим гаечным ключом цемент около сапога с застежками. Тут и выскочил из кустов ошалевший от такой удачи Иван Оголтелов… застал осквернителя на месте преступленья! Бросился сзади, выхватил из рук его гаечный ключ и со всей силою ненависти стукнул по кумполу… злодей упал лицом вниз, а Иван уж звонил по мобильному в милицию. Доколе не приехали, не понял, кого убил.
У нас в городе Коврове-Самолетове тишь да гладь да Божья благодать. Все памятники неизвестным героям Великой Отечественной войны на месте, у каждого свои цветочки. Иван Оголтелов заведует музеем боевой славы и ведет в школе патриотический кружок – присяжные оправдали его. Вот с Федором Стратилатовым неясность. Могилка его вроде бы в порядке – Настасья следит. А самого его видели… шел, золотые волосы как нимб.
ПРОЗА О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ
Символ советского андеграунда: котельная. Маленькая, на микрорайон – условное административное деленье шестидесятых. Двухсветный зал с внутренней галерейкой. Облокотясь на перила, распутываешь взглядом сплетенье труб. Ликующие возгласы иных труб доносятся снизу. Музыканты все как один в тельняшках, стирать которые поздно и бесполезно. Тела людей, их белье перешли в режим самоочищенья. Новая грязь не пристает, старая, подсохнув, отпадает, отшелушивается. Кайф от музыки частично подавляет алкогольную зависимость – достигается приемлемый баланс. Своя своих до конца познаша: если кто кого приведет, тот не настучит и не наскучит. Работают якобы посменно – на самом деле днюют и ночуют здесь. Идти некуда: окружающая действительность на несколько поколений облажалась и осрамилась. Тут тебе и Крым и рым. В темноте лишь выйдут постоят руки в брюки. Во он окна светятся там, в мансарде. Не теперешняя мансарда с окнами в зеленой почти отвесно обрубленной металлочерепичной крыше. И не надстроенная по нахалке поверх сталинского кирпичного дома, отчего, глядишь, пошли трещины в стенах квартир. На окраине, в северном предместье, странный четырехэтажный дом с аркой – похоже, строили пленные немцы. Мансарда длинная, и долог путь в нее – без лифта. В разные годы она таила разную жизнь, но всегда числилась мастерской, предоставляемой союзом художников его членам. Котельная шлет мансарде сообщенья точечным фонариком-указкой. Стихия огня – стихии воздуха. Саламандра, пылай – ты, Сильфида, летай. Муза – музе, богема богеме. Нет ответа… глухо, как в танке.
Авангардизм стал обыденностью, соцреализм вошел в моду на западе – художнички поразъехались. Осталась длинная анфилада комнат, большей частью не отапливаемых, по которым вышагивал точно аршин проглотивший, нервный артистичный старик. Умел служить всем музам понемножку и ладить с любыми властями. Висели картины – все евойные, не очень профессиональные, зато сам смотрелся весьма и весьма, а для ЖЭКа все вместе выглядело внушительно. Так и тянулось, по привычному нашему беспорядку. Время от времени появлялась какая-то комиссия и снова выкатывалась подобно волне. Кто-то отлучился за границу не навсегда, и для довершенья злого дела выселения требовалось его присутствие, а налицо было сплошное отсутствие. Кто-то, живучи в Израиле, внес арендную плату за несколько лет вперед. Одним словом, дело запутанное, беспрецедентное, и старик обаятельный, так что. Жил он тут давно, оставив свою однокомнатную квартиру молодой жене. Брак сам собой позабылся с обеих сторон, хоть развода и не было. В мастерской же все удобства, мойся – не хочу (не как в котельной)… и друзья, и праздники, и призраки. Вообще говоря, прошло время и джазовых, и рок-котельных, а тут, глядишь, уцелела. Везде наняли в истопники трезвых низкооплачиваемых узбеков, здесь – нет. Пережиток поглядывал на пережиток, подмигивал ему фонариком, потирая картинный фонарь под глазом. Крутые оценивали с улицы общую стоимость мансардной жилплощади, щелкали белоснежными керамическими зубами.
Сколько на свете разных музык! Старик играет на рояле импровизации в духе Дебюсси. Как он только его, рояль, сюда втащил. В котельной солирует на саксофоне Глеб Поймин. Это который художник? ну и что, старик Виталь Юрьич тоже. Оба посредственные живописцы, и музыканты не первоклассные. Как говорится, лишь бы человек был хороший. А Глебова однокомнатная квартира на Новослободской? уплыла. Когда его не по делу упрятали в Ганнушкина – а я здоров, и ты напрасно меня в болезни обвиняешь, – явилась не запылилась бывшая жена: уведомили. Ключ был, и прописка – Глеб, дурак, прописал. Сменила замок и при доброжелательном попустительстве милиции освобожденного Глеба – ослабленного, подавленного лекарствами – на порог не пустила (сейчас, не при советской власти). Картины пропали… ладно. К счастью, саксофон уцелел: был одолжен другу Сереге, уж полтора года живущему в котельной, где все такие – выпертые из дому. Пошел за саксофоном, да там и остался. Электрички, идучи с Ярославского вокзала, задавали ритм, а это самое главное.
Глеб сказал: Серега, старик там не один… женщина, молодая и несчастная… красивая, блин… надо принять меры. Если Глеб говорит – стало быть, так и есть: он видит сквозь стены, через горы, через расстоянья. Пошли, постояли у двери, робко звонясь. Сдались, хоть Глеб настаивал: она здесь, просто не открывает, когда одна. Кроме тельняшек, в котельной нашелся и морской бинокль – стоило хорошенько поискать. Скоро увидали за цветным стеклом, как ходит – в розовом платье – поправляет волосы, провожает глазами дальние поезда. Поздравили Глеба с благополучно сохранившимся после варварского «леченья» даром ясновиденья. Может, платье и не было розовым, просто казалось таковым сквозь земляничное окошко. Белое, например… но Глеб твердил: розовое, и никаких гвоздей. Ручьи промыли грязную корку снега, к морю стремилась любая щепка – жизнь представлялась в розовом свете. Наконец окно распахнулось, и все как один выдохнули: розовое!