Город с названьем Ковров-Самолетов

Арбузова Наталья Ильинична

Эта женщина в окне в платье розового цвета утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез. Имя ее Марфа, старику нравится – Марфинька, но сама предпочитает зваться Мартой. Лучше бы Марией, поскольку недеятельна. Дальняя родственница молодой жены Виталь Юрьича, вспомнившей о нем, когда Марте после раннего развода некуда было деться. Бедняжка не пыталась отспорить свою законную жилплощадь, не располагая никакими средствами, кроме чувствительности и красоты, причем первая сводила на нет все выгоды, предоставляемые второю. Слонялась по девяти не то одиннадцати комнатам – сам хозяин всегда ошибался в счете. Но более всего любила маленькую, с земляничным окошком, где и запеленговал ее экстрасенсорный датчик Глеба. Виталь Юрьич сам кормился, а теперь еще и кормил подопечную пиратским тиражированием дисков. Дело было поставлено бывшим его учеником на широкую ногу, и днем старика устойчиво не было. Марта, выпускница строгановки, делала неплохие пастели,

но к заработку это никакого касательства не имело. Так что в один прекрасно апрельский день нарядно-печально-красивая женщина вышла из нестандартного подъезда «дома с мансардой» в наивно-упорном намерении найти работу. Глеб Поймин в то время причаливал к котельной, неся хлеб и воду – простите, водку – на всю компанию. Почувствовав спиною исход, сунул пакет в руки Сереге (тот едва успел вынуть их из карманов), развернулся кру-угом и поспешил под арку, где уж скрылась легконогая беглянка. Догнал возле остановки – стояла озиралась. Сказал серьезно и грустно: весной хорошо продавать цветы. – Как раз об этом думала (нимало не удивилась)… огни большого города (улыбнулась)… всё пишу букеты пастелью из головы… хочется живые потрогать. – Не надо на автобус… до рынка одна остановка. Пришли: Глеб с алкогольной чернотой под глазами, грязен аки боров подзаборный, с ним стройная, лет двадцати пяти, в светлом незаляпанном пальто, кашемировый шарф (шарм) через плечо… наэлектризованные волосы, стук-стук каблучки как у козочки. Марь Семенна, девушке работу с цветами, и чтоб Петрович ее не видал. – Только ради тебя… сегодня он ушел… пусть со мной постоит… утром отправлю составлять букеты… доволен? – Век не забуду.

К вечеру, усталая, несет помятые трубчатые нарциссы и пакет с покупками. Достает оттуда деликатесы, что-то варит, без рецепта и названья, но старик доволен – играет импрессионистскую музыку. Спохватились, позвонили в котельную, пригласили благодетеля. Пустили помыться, выдали одежонку того, что в Израиле. Похорошел. Сварили ему обыкновенные пельмени «Русский хит», налили чуть-чуть водки. Скромно промолчал, благоговейно выпил. Ему дали салату и сыграли сонату – и немного ему полегчало. Да нет, это так, для красного словца: полегчало еще вчера. Звали завтра прийти с саксофоном. Доворочался до утра, надел костюм с еврейского плеча, дежурил в подворотне. Проводил до рынка, проследил, чтоб не попалась на глаза Петровичу. После храбро поехал на Новослободскую – забрать краски, картон и все такое. Застал дома – была суббота – и не устрашился. Приволок добычу в котельную, сел малевать на галерейке, у немытого окна. Получился ангел в облаках, огромное небо и земля с овчинку.

Вечером постучал условным стуком – под мышкой саксофон, непросохшая картина болтается изнанкой к чужим брюкам, лицом наружу, всем на обозренье. Написать такую можно за полдня – начать и кончить, а поди напиши. Преподнес открывшему дверь старику с учтивым: мэтру от любителя. Тот взглянул и надолго смолк, настолько было лучше его художеств. Да и Глебовых прежних тоже – явный прорыв. Играл гость не как всегда и не что обычно: ту бесконечно повторяющуюся тему из «Симфонических танцев» Рахманинова, что ведет саксофон, почти без вариаций, со все более явственной надеждой – она накрывает отчаянье с головой. Наше, неотъемлемое. Разрежьте нас – останется в каждом кусочке. Виталь Юрьич в рассеянье назвал Марфиньку Марфинькой – не поправила. А Марта? Марта пусть идет вязать букеты… или веники… фирма веников не вяжет, фирма делает гробы. Все едино – все на продажу.

Утром все и кончилось, едва начавшись. Глеб распахнул перед Мартой заднюю дверцу пропахшей цветами машины – на все сиденье развалился вальяжный Петрович, распахнув рубаху на груди. Глеб хотел было дверцу захлопнуть – Петрович придержал. Тогда Глеб отворил и переднюю тоже: дать шанс судьбе. Марта-Марфинька села сзади – в лице читалось женское безволие и трусливое ожиданье. Все предало – и живопись и музыка. Значит, это никому не нужно, не имеет отношения. Только секс и алкоголь… потом один алкоголь… потом вообще ничего, пустота. Про деньги Глебу в голову не пришло – похоже, они в этой ситуации роли не играли. Решалось на уровне энергетического поля конкретной особи. Решалось и решилось… каюк, песец.

Старик – жалкий, осунувшийся – заглянул в котельную через полтора месяца. Глеб Васильич, приходите… ну хоть душ принять… я тут занялся компьютерной графикой… распечатывается вроде офорта… и потом, знаете, Марта… с ней творится непонятное. – Виталь Юрьич, я неладное заметил через пять секунд после возникновенья… нам с вами обсуждать бесполезно… это вещи неуправляемые.

Скотоложество какое-то. Я не подумала с того дня ни о чем другом, ни минуты. Заискиванье, поддакиванье, желанье, страх, подозренье (нет, уверенность), удовлетворенье на полдня и отвращенье к себе – надолго. Передышка короткого нездоровья, и все по новой. Пытаюсь вырваться – он приезжает, указывает мне место подле себя… сажусь, как под взглядом змеи.

Май прошел – отпорхал

над заманивающими рельсами, над приземленной с виду котельной, легкодыханной мансардой. Огрубели листья. Под аркой столкнулись лбами нетвердо бредущий Глеб с опустившей голову Мартой. П-простите, девушка. Глеб Васильич, пойдемте (взяла его под руку)… это одно и то же у нас – проклятье зависимости… дадим друг другу слово. Как Глеб обрадовался! Добрались до мансарды и положили уехать втроем. Бежать от самих себя, как можно скорей… если повезет – сумеем уйти в отрыв.

В Плёсе старик лет сорок назад делал на подхвате мозаичное панно, а нонешний директор дома отдыха – еще дошкольник – шмыгал носом у него за спиной. Нарочно не звонил, чтоб по телефону не отказал, свалились как снег на голову. Истопник три дня тому назад запил – Глеб назвался груздем и полез в кузов. Горячая вода, то-сё… это и летом нужно. Одна из трех дежурных на входе не далее как сегодня утром сбежала с артистом – Марта села на неостывшее место. Потихоньку дала старику ключ от библиотеки – побежал без спросу разбирать книги: конь не валялся. Без мыла влезли… вкрутились точно шурупы. Отдыхающие певцы проснулись к обеду. За подстриженными кустами драматический тенор, драматично откашлявшись, запел арию Турриду. В дороге поникшая, ко всему безучастная – Марта вдруг вскинулась, словно боевой конь при звуках трубы… все ключи зазвенели. Глеб пристально посмотрел на нее, однако решил сепаратно держаться: пусть мужское слово будет крепче женского.

Я подклеил растрепанный том «Идиота» и выдал Марте. Кожей почувствовал от томика излученье в резонанс с энергетикой – Марты, моей, Глебовой. Про разных прочих шведов не знаю, врать не хочу. Книжку под мышку – и прочь размашистым шагом, не отвечающим высоте каблуков. Я непонятно как увидал: спускается к Волге по лестнице, моет с баржи лицо, намокшей юбкой трясет, вызывающе улыбаясь. Прежнее отраженье – покорности в униженье – ушло с лавиной воды.

Меж крутых бережков Волга-речка течет, и я иду не пошатываюсь. Монастырь вечерний звон по праву рученьку, впереди по курсу мучные лабазы запрошлого века, по леву руку беседка – не беседовать мне там с Марфою. Была в Москве на бегах лошадка Крепкий Зарок, ездил жокей бессребреник, он ее не придерживал. Буду держать свой крепкий зарок, а кобылка моя – ей и сметы нет – пусть летит на четыре стороны, все равно ведь не будет удержу.

Эта дежурная, когда не дежурила, писала пастелью портрет драматического тенора. Тот в перерывах ей пел, Виталь Юрьич сподобился аккомпанировать с листа, Глеб сидел балдел: низложенную королеву приверженцы снова возвели на трон. После обеда Глеб возился в котельной, не джазовой, самой обыкновенной, точно яичко, не золотое, а простое. Старик по просьбе директора писал объявленья об экскурсиях. Марта в удобных босоножках пошла лесочком по-над берегом посмотреть соседнюю усадьбу, где большая лодка на канатах всегда готова к спуску. Возвращаясь, услыхала за спиной погоню. Обернулась – да, бежит, настигает… разглядеть не успела. Босоножки в руки – и, размахивая ими, полетела, словно крылатая Ника. Выскочила на набережную, а сзади никого… страх за ней гнался.

В тот самый час на рынке близ метро Бабушкинская не очень трезвый Серега закупал на музыкальную команду провизию. Марь Семенна сунула ему в пакет сломанную розу и невзначай обронила: давно Глеба не видно. Серега возьми да и брякни не от большого ума: в Плёсе. Сам испугался и начал гнать: не тот Плёс, левитановский, на Волге – другой, в Архангельской губернии. Но Марь Семенна уж не слушала: ей что Левитан, что не Левитан. Вернулся Серега не в духах, долго искал сотовый номер Виталь Юрьича, только Глеб свои клочки-бумажки все забрал. Сердце упало… затормошил заторможенных товарищей: как туда ехать? – Как? за деньги… их и без того нет… завтра нам играть, ты за Глеба… сиди на тихой жопе.

Драматический тенор Краснопевцев красно пел для дамы, Виталь Юрьич старался аккомпанировал. Дама у раскрытого окна уткнула лицо в чуть привядшие пионы, пачкая пыльцой матовые щеки. Порыв ветра распахнул раму напротив. Букет вылетел наружу, ваза звонко разбилась об асфальт, облив водой и забросав раздрызганными цветами детские классики, начертанные фиолетовым мелом. Старик бросился закрыть окошко с подветренной стороны, долго возился со сломанным шпингалетом. Меж тем дама, окончательно побелев лицом и втянув голову в плечи, выбежала вон. «Не иначе кого пришибло», – отстраненно подумал чересчур вошедший в образ тенор. Выглянул – мертвого тела не видно. У входа красная «хонда», возле нее прохаживается человек с бычьей шеей и крестиком на шерстистой груди. Дама прошла сомнамбулическим шагом. Вся перекрутившись, лишь бы не оторвать глаз от приехавшего за ней, боком-боком протиснулась в машину, владелец коей тут же сел за руль, и тронулись с места. Из котельной наперерез бежал Глеб, но под колеса не успел. «Муж», – обреченно заметил в уме своем тенор. «Рок», – не менее обреченно констатировал про себя старик. «Проболтались, сукины дети», – вслух выругался Глеб. Холод пробирал его взмокшую спину.