Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге
Шрифт:
Костомаров называет остров Голодай (ныне остров Декабристов) местом последнего упокоения Каракозова; там издавна находилось кладбище для «умерших без церковного покаяния», прежде всего самоубийц — и соседство с ним власти сочли уместным для похорон человека, поднявшего руку на царя. Из агентурных донесений, сохранившихся в архивах, известно, что осенью 1866 года петербургские студенты неоднократно являлись на Голодай в поисках могилы Каракозова, отыскивали ее и даже украшали живыми цветами. Бывал там и Илья Ефимович Репин вместе со своим другом:
«…Знаешь, — сказал Мурашко, — ось тут десь могила Каракозова, та мабуть ниякой могилы и нема, а так ровнисеньке мисто.
Действительно,
— Эге, ось, ось, бач. Тут же хоронят и самоубийц-удавленников.
Одно место отличалось особенной свежестью закопанной могилы, и мы, не сговорившись, решили, что здесь зарыт Каракозов».
…Известно, что Дмитрий Каракозов не был единственным участником заговора против императора Александра II: следствие обнаружило целый кружок злоумышленников во главе с 26-летним вольнослушателем Московского университета Николаем Андреевичем Ишутиным. Одиннадцать участников кружка тоже ждал суровый приговор, а власти готовились к новой экзекуции заблаговременно и тщательно. Об этом свидетельствует запись в дневнике министра внутренних дел России Петра Александровича Валуева от 20 августа 1866 года: «Утром был у меня Трепов. Он занят приготовлением 11 виселиц, повозок, палачей и пр. Все это по высочайшему повелению. Непостижимо! Суд еще судит. Всего 11 обвиненных и уже 11 виселиц, и эти господа вплетают в дело заплечного мастера высочайшее имя! Разве можно о том докладывать государю, разве можно в подобном деле испрашивать от него указаний? Царское право — милость. Устраивать казнь — дело тех, кому вверены суд и расправа».
Одиннадцать виселиц не понадобились: десятерых участников кружка приговорили к лишению прав и каторжным работам, и только Ишутина как «зачинщика замыслов о цареубийстве» — к смерти через повешение.
И снова Смоленское поле, 4 октября того же 1866 года. Снова толпа с самого раннего утра: как вспоминал позже мемуарист, а в ту пору чиновник министерства внутренних дел Александр Михайлович Рембелинский, «на пути нашем от Миллионной до Смоленского поля, и в особенности на Васильевском острове, на улицах было большое движение; множество народа всякого звания стремилось к месту казни».
Погода в тот день стояла не самая лучшая: часов в шесть пошел дождь, потом и вовсе начался снег, но публику это не останавливало. «Мальчишки и взрослые тащили скамейки, табуреты, лестницы, очевидно, для лучшего лицезрения». Ритуал казни описал тот же Рембелинский: «Ишутина ввели на эшафот, на котором показался здоровенный палач в красной рубахе, своим внушительным видом и размерами совершенно уничтожавший скорчившегося осужденного. Прокурор стал читать длинный многословный приговор; минуты этого чтения тянулись невыразимо долго, а что должен был чувствовать в течение их несчастный осужденный? Взошел старенький священник в черной рясе, стал шептаться на ухо с осужденным, поднес к его губам Евангелие и крест.
Затем на его месте появился палач, на осужденного надели белый длинный балахон, скрутили назад руки, напялили на голову белый колпак, на шею надели петлю».
Рембелинский был на казни вместе с братом, который по службе был осведомлен, что император уже подписал Ишутину помилование. Однако в этот драматический момент они оба были взволнованы. О том же, какие эмоции переживали в те мгновения соратники Ишутина, известно из воспоминаний Ивана Александровича Худякова: «Перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею, причем он так согнулся, что совершенно походил на живой окорок. Это была возмутительная сцена. Его продержали в петле десять минут».
Страшная пауза затянулась.
Это было помилование. С Ишутина немедленно сняли петлю и саван. «Погода была так дурна, что с мест, где стоял народ, не было никакой возможности даже и в бинокль, рассмотреть, какое впечатление произвело это на преступника, который, впрочем, все время, казалось нам, держал себя довольно спокойно».
Как отреагировали на весть собравшиеся? Популярная в столице либеральная газета «Голос» писала, что «милость эта произвела самое радостное впечатление, как на находившуюся в это время массу народа, так и вообще во всей столице». Однако не вся публика разделяла такое настроение. В дневнике литератора и цензора Александра Васильевича Никитенко реакция отмечена совсем иная: «Сегодня должна была совершиться казнь государственных преступников, из которых один подлежал повешению. Однако им объявлено помилование, то есть смягчение наказания. На того, который осужден был на смерть, уже накинута была веревка — и тут объявили, что ему даруется жизнь. Говорят, при этом опять присутствовали несметные толпы народа. Не лучше ли было бы его избавлять от такого зрелища? Извозчик, который меня сегодня вез на Васильевский остров, малый очень ловкий, толкуя об этом событии, между прочим заметил, что преступники не то заслужили и что их следовало бы живых закопать в землю».
Что ж тут скажешь: страшно далеки были ишутинцы от народа. И ждала их после столь драматической экзекуции совсем не безоблачная «новая жизнь». Сам Николай Александрович лишился рассудка в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, психическое расстройство получил и Иван Худяков: не самое целительное занятие — стоять на эшафоте или даже рядом с ним, ожидая смертной казни!
Глава 15
И снова затишье: после казни Каракозова в Петербурге не казнили смертью десять с лишним лет. Но без публичных гражданских казней, разумеется, не обходилось — тем более что и революционное движение набирало обороты.
1871 год: повод к очередной экзекуции дало знаменитое нечаевское дело. Был в российской истории одаренный проповедник революции и нигилизма Сергей Геннадьевич Нечаев, магнетически действовавший на своих последователей. В нечаевском «Катехизисе революционера» говорилось, что настоящий борец со старым мироустройством «разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира», что он «знает только одну науку, науку разрушения».
На практике эта наука разрушения реализовалась в убийстве члена нечаевской организации, студента Иванова. Убивали пятеро: сам Нечаев и члены его организации, в числе которых известный публицист, историк пьянства, нищенства и прочих социальных явлений на Руси Иван Гаврилович Прыжов. Главарю удалось скрыться за границей, соучастники его предстали перед судом. Процесс состоялся в Петербурге летом 1871 года, обвиняемые были приговорены к лишению всех прав состояний и разным срокам каторжных работ.