Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге
Шрифт:
Великий русский художник, автор многих широкоизвестных портретов и картин на исторические и бытовые темы. В 1866 го ду, еще студентом петербургской Академии художеств, присутствовал на казни Каракозова. Воспоминания об этом дне вошли в его обширную мемуарную книгу «Далекое-близкое».
«Еще темненько было в роковое утро, на заре, а мы с Н.И. Мурашко уже стояли в бесконечной толпе на Большом проспекте Васильевского острова. Вся дорога к Галерной гавани шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы — все на Смоленское поле.
Понемногу продвигались и мы по тротуару к месту казни…
Вот и поле, видна и виселица, вдали черным глаголем стоявшая над деревянным эшафотом — простыми подмостками. Оглядев поле, сплошь заполнявшееся
Толпа все росла, и мы, смекнув, что нас оттирают, догадались переменить место; лучше стоять где-нибудь на тротуаре — там ближе проедет позорная колесница, а здесь, на нашей крыше, лица не рассмотреть хорошенько, все же далеко, и виселица далеко. Уже совсем был белый день, когда вдали заколыхалась без рессор черная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов. Только на ширину телеги дорога охранялась полицией, и на этом пространстве ясно было видно, как качался из стороны в сторону на толчках «преступник» на мостовой булыжника. Прикрепленный к дощатой стенке-лавочке, он казался манекеном без движения. Спиной к лошади он сидел, не меняя ничего в своей омертвелой посадке… Вот он приближается, вот проезжает мимо нас. Все шагом — и близко мимо нас. Можно было хорошо рассмотреть лицо и все положение тела. Закаменев, он держался, повернув голову влево. В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения — долго не видавшее воздуха и света, оно было желто-бледное, с сероватым оттенком; волосы его — светлого блондина, — склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным напетом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка захлобученной наперед. Длинный, вперед выдающийся нос похож был на нос мертвеца, и глаза, устремленные в одном направлении, — огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства; только крепко сжатые тонкие губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь. Впечатление в общем от него было особо страшное. Конечно, он нес на себе, ко всему этому облику, решенный над ним смертный приговор, который (это было у всех на лицах) свершится сейчас.
Сбежавшаяся сюда толпа со всего Питера, даже с самых отдаленных предместий, вся объединилась в одном беспокойном метании на месте: все колыхалось, толкалось и шумело глухо задавленным отрывистым киданием каких-то бессмысленных слов, выражения лиц были почти у всех растерянные, запуганные и бессмысленные. Мы скоро очутились в такой надвигавшейся на нас душной тесноте, — видим, что и через головы ничего нельзя будет наблюдать: обезумевшая чернь толкалась, наступала на ноги без всяких извинений, как будто нарочно со злости, и жестоко шарпала по нашим бокам, пробираясь все вперед. В самозащите, глядя за колесницей, мы тоже — и уже невольно — по течению этой живой лавы продвигались вперед и, как о спасительном месте, подумали о какой-нибудь ближайшей насыпи, к которой авось прибьет нас густым течением. Толпа нас пугала… И мы обрадовались, когда влезли наконец на верх насыпи; надо было протолкаться, чтобы впереди не заслоняли от нас зрелища люди высокого роста.
Скоро толпа смолкла. Все взоры приковались к эшафоту. Колесница к нему подъехала. Все наблюдали, как жандармы под руки помогали жертве слезть с телеги и всходить на эшафот.
На эшафоте, и с нашего места нам никто не мешал видеть, как сняли с него черный армяк с длинным подолом, и он, шатаясь, стоял уже в сером пиджаке и серых брюках. Довольно долго что-то читали начальственные фигуры, со средины подмостков ничего не было слышно. Обратились к «преступнику»; и жандармы и еще какие-то служители, сняв с него черную арестантскую фуражку, стали подталкивать его на середину эшафота. Казалось, он не умел ходить или был в столбняке; должно быть, у него были связаны руки. Но вот он, освобожденный, истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам «преступник» живо почувствовал значение момента — прощание навсегда с миром
— И нас прости, Христа ради, — прохлюпал кто-то глухо, почти про себя.
— Матушка, царица небесная, — протянула нараспев баба.
— Конечно, Бог будет судить, — сказал мой сосед, торговец по обличью, с дрожью слез в голосе.
— 0-о-х! Батюшки!.. — провыла баба.
Толпа стала глухо гудеть и послышались даже какие-то выкрики кликуш… Но в это время громко барабаны забили дробь.
На «преступника» опять долго не могли надеть сплошного башлыка небеленой холстины, от остроконечной макушки до немного ниже колен. В этом чехле Каракозов уже не держался на ногах. Жандармы и служители почти на своих руках подводили его по узкому помосту вверх к табурету над которым висела петля на блоке от черного глаголя виселицы. На табурете стоял уже подвижной палач: потянулся за петлей и спустил веревку под острый подбородок жертвы. Стоявший у столба другой исполнитель быстро затянул петлю на шее, и в этот же момент, спрыгнувши с табурета, палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова. Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги — они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане… У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица, оно было поразительно страшно своим выражением страдания; вдруг он мне показался вторым Каракозовым. Боже! Его глаза, только нос был короче.
Но тут некогда было наблюдать или предаваться плачевным подступам… С горы, с боков толпа почти кувырком с насыпи посыпалась на землю; мальчишки даже с гиком подымали удушливую пыль. А внизу многоголовым морем уже гудела и бурлила обратно на дорогу освобожденная толпа. Кошмар проснулся… Куда идти? Куда деваться?..
Стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться…»
Офицер Гвардейского экипажа, участник сражений Крымской войны. Присутствовал при публичной казни Николая Ишутина в 1866 году, оставив об этом весьма примечательные воспоминания, впервые опубликованные в сборнике «Русский архив» в 1910 году.
«Спустя некоторое время после казни Каракозова предстояла казнь чрез повешение над главным, если не единственным, его сообщником, Ишутиным.
Покойный брат мой, служивший в то время в канцелярии государственного совета, имел случай видеть собственноручную резолюцию государя, которой даровалась Ишутину жизнь с заменою смертной казни пожизненной каторгой. Но милость эта должна была быть облечена тайной и объявлена приговоренному лишь в самый последний момент, на эшафоте. Имея это в виду, мы с братом решили отправиться посмотреть на эту симуляцию казни. Она была назначена в 6 час. утра на Смоленском поле; вследствие этого, заказав извозчика с вечера, мы выехали из дома очень рано, часа в 4, едва стало рассветать; дело происходило весной.
Несмотря на столь ранний час, на пути нашем от Миллионной до Смоленского поля, и в особенности на Васильевском острове, на улицах было большое движение; множество народа всякого звания стремилось к месту казни. Мальчишки и взрослые тащили скамейки, табуреты, лестницы, очевидно, для лучшего лицезрения, как это делается во время майских парадов на Марсовом поле и при других торжественных зрелищах. К удивлению нашему, нас обогнало немало экипажей с элегантными, в весенних туалетах, дамами; они весело щебетали и оживленно разговаривали, очевидно, предвкушая сенсационное зрелище, поднявшее их столь рано, в необычный для них час.
На Смоленском поле собрались громадные толпы. Посредине возвышается эшафот, деревянный помост, на нем перекладина, скамейка, болтается веревка.
Через несколько минут толпа заволновалась, послышались крики: «Везут! Везут!» Толпа бросилась в сторону приближающегося кортежа. Шествие открывал полуэскадрон конных жандармов, за ним следовала так называемая позорная колесница, попросту телега, запряженная парою лошадей, на телеге поперечная высокая скамейка, а на скамейке, спиною к лошадям, маленький приземистый человек с скрученными назад руками, на груди этого человечка широкая черная доска, а на доске написано мелом слово «Цареубийца». По бокам и сзади отряд пехоты, с примкнутыми, играющими на солнце штыками. Казалось странным такое внушительное развитие военной силы для сопровождения такого мизерного на вид, да и по существу, ничтожного человечка.