Город у моря

Беляев Владимир Павлович

– Потому что мы отечество всех трудящихся мира, – сказал я осторожно, чтобы не разозлить ворчливого старика. – У нас Советская власть, а у них еще ее нет… У них капиталисты на шее сидят.

– То не ответ, – буркнул старик. – Ты под корень гляди, а политику мне разводить нечего!

Слова Турунды задели меня за живое. Вспомнились наши собрания в фабзавуче на международные темы, и так же запальчиво, как там, я сказал:

– Почему «не ответ»? Ясно, что мы в лучшем положении, чем те английские горняки, что ради наживы

всяких капиталистов угольную пыль глотают.

– А мало мы той пыли при царизме наглотались, чтобы буржуй заморский вон в тех хоромах жил да на собственной яхте по морю раскатывал? – Старик показал крючковатым пальцем в сторону виллы, которую я разглядывал с берега. – Ему банкеты на свежем воздухе были нужны, а нам один кабак оставался на потеху, да и тот в долг!

– И не берись даже моего старого переспорить. Все равно что митрополит Введенский! Ты ему свое, а он тебе свое. Наперекор. Я тоже толкую ему: поскольку мы рабочая власть, всякому рабочему, который нуждается, подсоблять должны в беде, – сказал Лука.

Неслышно ступая по глиняному полу босыми загорелыми ногами, в горницу вошла жена молодого Турунды. В руках у нее задымленный противень. Она поставила его тихонько на две деревянные подставочки, и я увидел на дне противня четыре жирные рыбины. В нос ударил сильный запах чеснока.

– Едал когда-нибудь такое? – спросил Лука.

Я отрицательно покачал головой.

– Чебак по-рыбачьи! – заявил Лука. – Утреннего улова. Батька его ущучил, а мы сейчас отведаем. – И, поддев вилкой тяжелую рыбину, он положил ее передо мной на тарелку.

Тут я заметил, что даже чешуя не счищена с чебаков. От жара духовки блестящие чешуйки взъерошились так, будто кто-то причесывал рыб «против шерсти».

Довольно скоро, снимая, по примеру хозяина, кожу с чебака, я угадал немудреный способ приготовления этого вкусного блюда. Перед тем как бросить рыбину на противень и отправить в жар духовки, их нашпиговывают дольками чеснока. Рыбы пекутся целиком, в собственном жире.

– Но ведь рыбка посуху не ходит! Верно, Василь? – подмигнув мне, сказал Лука и достал из темного угла тяжелый кувшин с вином. Он налил в стаканы бледно-желтое, удивительно чистое вино.

– Хватит! Хватит! – остановил я Луку, когда была налита половина моего стакана.

– Чего испугался? – Лука поднял на меня быстрые глаза. – Думаешь, крепкое? Да это «березка». Слабенькое. Его у нас малые детки заместо воды пьют.

– Все равно будет. Я непривычный.

– Привыкать надо, – заметил отец Луки. – У Азовского моря жить – «березку» пить!

– Ну, за твою удачу, Василь. Чтобы ты стал хорошим литейщиком. Пусть фартит тебе в молодой жизни! – сказал Лука, и мы чокнулись стаканами.

Подняла свой стакан и жена его, поправляя полной рукой уложенные короной иссиня-черные тяжелые косы.

От взгляда ее глубоких, темных, как маслины, добрых глаз повеяло большим

радушием. Показалось, что я уже давно знаком с милыми хозяевами этой хатки, выросшей на песчаном приазовском берегу.

Вино было холодное, ароматное, чуть кисловатое, со слабой горчинкой. Оно и в самом деле не было крепким.

Я отставил пустой стакан и мимоходом глянул на часы-ходики, висящие на стене, у печки. Лука перехватил мой взгляд и сказал успокоительно:

– Не бойся, молодой, мне ведь тоже в университет идти.

– В какой университет? – удивился я.

– Он студент у меня, – ответила за Турунду его жена и, поглядывая на Луку очень ласково, положила ему на плечо смуглую руку.

– С прошлого года. Вечерами! – сказал Лука. – Поженились мы с Катей, и я подумал: надо учиться. Хватит время свободное попусту переводить. Поступил на подготовительные курсы, припомнил все, чему еще в приходской школе учили, алгебру одолел, а тут открывается вечерний рабочий университет. Ну как не воспользоваться?

– И доволен? – спросил я, чувствуя, как от этого слабенького вина тепло растекается по телу.

Лука весело вскинул голову:

– И не спрашивай даже! До этого что было? Пошабашил, приоделся – и на проспект. А с проспекта куда? В «Родимую сторонку», к Челидзе. Идешь после него домой сонный, ноги вензеля пишут. Иной раз так раскачает, что в кепке да в сапогах на койку бухнешься. Не успел глаза прикрыть, уже гудок заливается. А с похмелья работа какая? Ползешь, что та муха осенняя по стеклу, а напарник тебя ругает на чем свет стоит, потому что и его задерживаешь. Спасибо Ивану Федоровичу, что он университет открыть придумал.

– Директор?

– Он самый. Смекнул, что в городе учителей всяких много – и по химии, и по астрономии, созвал их к себе и говорит: «Давайте, милые, по вечерам рабочий класс учить, деньги я для вас найду!» Сказано – сделано. И завертелась карусель. И вот с той поры, как начал я тот университет посещать, вроде как другим человеком стал. Вагранка гудит вдали, а я тем часом формулы припоминаю, что учитель разъяснял, и соображаю, что к чему, отчего чугун плавится, как из него сталь получить и при какой именно температуре… И получается так, что вместо этого маленького окошечка смотришь на жизнь из большущего окна…

– А на занятия сегодня опоздаешь, – очень мягко, вполголоса сказала жена.

– Я? Ничего подобного! – спохватился Лука и, подбежав к этажерке, принялся собирать книги.

– Заходите до нас запросто, – сказала Катерина, прощаясь. – А задумаете в море пойти – старый вас на рыбалку возьмет.

Я поблагодарил хозяев за угощение и сказал, что в следующий раз приду к ним уже с хлопцами. Вместе с Лукой мы пошли Генуэзской улицей к проспекту.

– Кусачий мой батька, правда? Ему пальца в рот не клади! Тоже до революции в литейном на ковком чугуне работал.