Город. Хроника осады
Шрифт:
Анатолий несколько раз моргает и сладко зевает, прежде чем застыть с остекленевшими глазами. Слишком пугающая до оледеневшего сердца бодрость так и вопит, гремя в колокола – проспал! Ночью должен ведь часового сменить, к трем часам. Все, теперь от унтера хоть в земле хоронись. Гришка конечно добрый, но за такое уши оторвет. Почти не видя ничего вокруг, юный ополченец откидывает шкуры и спрыгивает с лежанки.
– Ой, – только и может выдать писклый звук парень, коснувшись босыми пятками деревянного пола.
На теле перешедшая через не одно поколение
– Проснулся наконец, лежебока, – Михаил, смеясь, беззаботно болтает ногами на лавке и набивает куличом полный рот.
И мать тут, возится у печи, переставляя парующие глиняные горшки. Оторвавшись, что бы вытереть вспотевшее лицо фартуком, Людмила оборачивается к младшему и улыбается. Ни разу с начала войны Толя не видел матушку со столь прекрасным от сияющей улыбки лицом. Как скучал по ней, такой, а не вечно избитой заботами, окровавленной от нескончаемого потока раненных.
– Ты чего? – изумленная женщина опускает руки, глядя на слезы в глазах сына.
Шмыгнув носом, Анатолий качает головой. Нет, все хорошо, все просто замечательно.
– Это ведь молоком пахнет? – повеселевший парень направляется к столу.
– Ты ж не любишь, – с набитым ртом, Миша переглядывается с не менее удивленной матерью.
Эх, как можно молоко то не любить? Еще как любит! Всю крынку выпьет. И даже ячневой кашей не побрезгует, до остатка соскребет с краев. Дом, мать и брат – что еще нужно для счастья? ... Только холодно от чего-то. Будто не солнечный летний день, а глубокая ночь и лежит он на сырых досках в промерзлом блиндаже.
Федоровка. 7 июля 1853 г. Ок 1 – 00
(17 день войны)
Анатолий просыпается, едва сапог незваного гостя со скрипом касается досок пола. Рука по привычке тянется к лежащему рядом оружию, не столь долгие дни Федоровки учат спать обмотавшись карабином. Палец соскальзывает с курка, заприметив сквозь лунный свет очертания Григория.
– Что случилось? – испуганный юнец вскакивает с лежанки, растирая заспанное лицо. – Боевая?
Спать ополченцы и солдаты ложились с тяжелым, гнетущим чувством. Готы бомбили целый день, не переставая. А стоило опуститься ночному покрову, изрезали глаза вспышками сигнальных ракет, не давая и минуты покоя. Все уверены, не сейчас, так к раннему утру жди новый штурм.
– Хуже, – глухо выговаривает тень унтера в проеме блиндажа, – эвакуация.
Вместе с Толей еще выше выскакивает сердце. За секунду сквозь душу проносится метеорит эмоций, то обдавая ледяной пустыней, то сгорая в жаре солнца.
– Пять минут на сборы, – добавляет, уже разворачиваясь, драгун, – мы уходим.
Трясущимися руками, доброволец пытается нащупать пожитки. Что собирать то? Добытые по развалинам драные мешки и воняющие мышиным пометом тряпки? Водрузив на голову криво обшитый шлем, юноша как есть покидает землянку.
Луна очень яркая, светло, как днем. До кома в горле парень
Большая часть свободных от дежурства защитников стягиваются к деревенскому кладбищу. Разлетевшаяся новость застает роту врасплох, в воздухе ощутимо пахнет тревогой и неуверенностью. Одни понуро топчутся на месте и смотрят пустыми глазами под ноги. Другие открыто демонстрируют недовольство, перекрикивая друг друга в один негодующий гул.
– Пожалуйста, успокойтесь, – Розумовский вскарабкивается на кладбищенскую скамью, возвышаясь над бойцами и размахивая руками. – Да помолчите вы! – гаркает он, не выдержав и кое как заставив заткнуть рты. – Я вас прекрасно понимаю, но это не бегство. Слышите? Это гудят готские танки, они обходят с флангов. Уже к утру отступать будет не куда, так что уходим немедленно, покуда держится коридор. Мы не собираемся сдаваться, но в сложившейся ситуации находится в Федоровке дальше невозможно.
– А лошади? – раздается одиночный из толпы. – Мы же кавалерия, где наши лошади?
– Лошадей вывели в Ольхово еще утром, – опустив глаза вынужден признать ротный.
Только притихшие люди вновь начинают недовольно гомонить и на этот раз даже окрики Константина Константиновича не помогают. Чего уж, даже Толя чувствует укол негодования. Рота жестоко билась за Федоровку, жертвуя жизнями, а тут такое. Не иначе командование давно планировало бросить пригород.
Лишь истеричный девичий хохот заставляет толпу уняться, погрузив в гробовое молчание.
– Какие же вы идиоты! – бойцы поворачиваются к фигуре Алены, опершейся о проржавевшую ограду кладбища.
Она отталкивается от калитки и пошатывающейся походкой направляется в гущу толпы. На лице девушки застывает пугающая гримаса кривой улыбки. Драгуны и ополченцы расступаются, со страхом и сомнением глядя на волшебницу.
– Идиоты, – повторяет в тихом смешке. – Неужели одна я понимаю? Мы все умрем!
Последними словами девушка срывается на визг, взмахнув гривой волос. Сплюнув, со скамьи спрыгивает Розумовский.
– Алена! – строго окрикивает ротмистр, поправляя съехавший ремень с шашкой. – Ты что, пьяная!
– Да! – с вызовом орет та. – Можешь Швецову нажаловаться. Расстреляет, так хоть быстро и без мучений.
Не смотря на вспышку ярости, глаза чародейки быстро наполняются слезами. Девушка сползает обессилено вниз и закрывает лицо руками, медленно подрагивая.
– Послушай, – в гнетущей тишине к рыдающей подходит Вячеслав, занеся нерешительно руку и не смея коснуться. – Это не конец. Мы отступаем, но продолжим борьбу – в Ольхово полно боеспособных. Мы будем драться.
– Да-да, – сквозь слезы смеется девушка. – Великий и могучий Швецов нас спасет. До сих пор не поняли? У Швецова нет никакого плана, все мы участники пышных похорон.