Городомля. Немецкие исследователи ракет в России

Альбринг Вернер

Как инженер-механик я рассчитал и сконструировал весы для нестационарных измерений сил и моментов на крыльях. После окончания этой работы профессор Прёль доверил мне руководство аэродинамической лабораторией, государственной научной организацией примерно с 30 сотрудниками. Мне было тогда 27 лет. В институте были аэродинамические и гидродинамические трубы, мы занимались проблемными задачами в области аэрогидродинамики.

Огладываясь назад, я думаю, что мне очень часто удавалось заниматься работами, которые соответствовали моим наклонностям. Границы между обязанностью и досугом стирались. Такова была моя деятельность в качестве конструктора в Ганновере, так с некоторыми ограничениями было и в Советском Союзе в период

с 1946 по 1952 год.

(Из журнала «Spectrum», No. 1, 1983 г.)

«ЧЕМПИОН ОСТРОВА ПО ТЕННИСУ» ИЛИ НАШЕ СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ

Когда более четырехсот человек должны прожить несколько лет в крошечной деревне на маленьком острове, не имея права покидать его, это может привести к серьезным психическим расстройствам. Совместное существование замкнутого коллектива может оказаться весьма непростым. Еще в ноябре 1946 года, когда мы ехали в поезде из Москвы на север, на остров, на котором должны были остаться жить, я размышлял о том, как этот остров мог бы выглядеть. Я представлял себе различные варианты. Например, плоский и голый остров, густо поросший травой. Там настроение жителей вскоре упало бы до полной безнадежности. Но я представлял себе наш остров также холмистым и поросшим лесом. На таком жить было бы не столь трудно. Чувство одиночества и изоляции не возникало бы там постоянно, поскольку не так часто перед глазами были бы границы острова. Тот остров, на котором мы наконец очутились, оказался холмистым и поросшим лесом. Летом там блестели на солнце озера и пруды, еловые леса излучали благоухающий аромат, листья, травы и цветы сияли красотой во всем своем многообразии. Зимой темные леса стояли заснеженные, как в сказке.

Сколько свободного времени было у нас в Городомле? Каждую неделю 48 часов занимала работа. Сначала мы настраивались на работу по 36 часов в неделю. Профессор Цайзе аргументировал такой настрой тем, что в Западной Европе перед второй Мировой войной коммунистические партии, как мы все хорошо помнили, боролись за 36-часовую рабочую неделю. Но советское руководство объяснило нам, что во время войны рабочее время было увеличено до 48 часов и с тех пор еще не сокращалось. Итак, для нас рабочая неделя также составляла 48 часов.

Во второй половине дня после окончания работы все должны были покинуть мастерские, лаборатории и бюро. Добровольная сверхурочная работа, как это обычно было в Германии при выполнении срочных заданий, здесь не разрешалась. Остаться работать сверхурочно, можно было только с письменного разрешения профсоюза.

Руководители отделов в Городомле, озабоченные выполнением исследований и проектов, первое время после окончания работы складывали бумаги в свои портфели и работали по вечерам дома. Но вскоре постоянно подозрительными русскими и это было строго запрещено. Мы очень напряженно работали в течение ежедневных восьми часов в институте. Русские вахтеры требовали неукоснительной точности начала работы. Опоздание на несколько минут наказывалось ощутимыми денежными штрафами. Немецкий коллектив на требовательную пунктуальность в отношении начала работы отвечал такой же пунктуальностью по отношению к окончанию рабочего дня. Дорога с работы до дома занимала не более пяти минут. Таким образом, у нас оставалось довольно много свободного времени.

Один раз в году нам полагался отпуск. Это означало разрешение не приходить на службу, но вовсе не означало возможности поехать на Черное море или на Кавказ, что могли себе позволить русские, работающие в Городомле. Мы, аэродинамики, решили, что наш отпуск, даже если он проходит в пределах острова Городомля, должен признаваться начальством. Отпускники даже в срочных случаях не должны были вызываться в институт. Наше требование,

состоявшее в том, что находящийся в отпуске сотрудник должен быть недостижим, как если бы он уехал на Черное море или на Кавказ, было принято.

Во всяком случае, у нас было больше времени для досуга, чем у жителей европейских городов, которые вынуждены подолгу добираться от места службы до дома. По сравнению с обычными европейцами у нас был и еще один резерв свободного времени — все ежедневные политические новости проходили для нас практически незаметно. Мы получали немецкие газеты, но с опозданием на две-три недели. Заголовки, которыми журналисты заставляли читателей в момент появления той или иной статьи затаить дыхание, за давностью времени теряли свою притягательность. Мы пролистывали газеты, но не читали их. В каждой семье был радиоприемник. Мы могли слушать немецкие передачи. Но проблемы родины были так далеки от нас, что и новости мы слушали очень редко и нерегулярно. Для чтения русских газет и понимания русских сообщений по радио у нас отсутствовали языковые знания. Время, которое тратит обычный человек на чтение газет, прослушивание радио, на последующие размышления о полученной информации и на разговоры с другими для ее обсуждения, все это увеличивало наш фонд свободного времени.

Мы сделали немало попыток изучения русского языка. Первый хороший учебник был составлен господином Стайницем и издан в русской оккупационной зоне. Он был основным по изучению русского языка и рекомендовался русскими переводчиками всем интересующимся, а также использовался в частных занятиях, которые для меня и моей жены вела знающая язык госпожа Шмидель. Русские быстрее осваивали наш язык, чем мы их. Русский язык, безусловно, труднее немецкого. Идти от трудного языка к более простому гораздо легче, чем наоборот.

В первый год жизни на острове я и Лидди возобновили занятия, начатые в Вильдеманне и Блайхероде. Утром за час до работы мы проверяли друг у друга выученные слова и по очереди писали диктанты. Однако у нас, как и у других немцев, занимавшихся русским языком, уровень знаний по-прежнему оставался низким.

Но были и исключения. Эрих Апель, руководитель мастерских, ставший впоследствии министром машиностроения, вскоре очень бегло заговорил по-русски. Ему это было крайне необходимо для тесного контакта с советским руководством острова. Доктор Франц Ланге, специалист по системам управления, на заседании научного совета в Москве делал свой доклад на русском языке. Господин Шмидт, физик, так хорошо выучил русский язык, что мог ежедневно читать советские газеты. В июле и августе 1948 года он заставил меня и профессора Гельмута Фризера принять горячее участие в обсуждении одного научного события.

Это случилось, когда в «Правде» — центральной московской газете — были полностью напечатаны все материалы конференции, проведенной в сельскохозяйственной академии наук — как доклады участников, так и весь ход их обсуждения. Речь шла о нападках на биологическую науку со стороны академика Лысенко, пользовавшегося особым расположением Сталина. Это была попытка согнуть традиционную биологию с помощью политических аргументов. Опираясь на ложные постулаты, Лысенко обещал значительно повысить урожайность в сельском хозяйстве.

Вероятно, читатель предполагает, что русские занимали наше свободное время политическими мероприятиями. Но в этом они были очень сдержанны. Все ограничивалось требованиями дважды в год — на политические праздники Первого Мая и Седьмого Ноября — делать венки из еловых веток и украшать ими административные здания и институт. Очень редко нас приглашали на митинги в большой зал ресторана, разве лишь для протеста против американских атомных бомб и только пока Советский Союз сам не начал производить атомное оружие. Руководство страны в то время предлагало мировым политическим силам вообще исключить применение ядерного оружия.