ГородВороН. Часть II дилогии
Шрифт:
Это вам не по улице ходить – оказаться вдвоём под одним потолком и в стенах со всех сторон. Первое проникновение – в нарушение законов (каких-то, наверняка), прав, защитной оболочки; первая близость с жилищем того, кто звал тебя к себе, кажется, полжизни – это уже близость с самим этим человеком. Даже если жилище напоминает студенческую общагу и обитель пенсионной старушки в одном стакане. Старушки из простых, без буржуазных замашек – проблема обновления мебели в последний раз занимала ее, должно быть, еще в годы первых пятилеток. Странные, в общем, вещи. Старые, но…
Сервант – мальчик-слуга – такого роста он был, а за его стеклом виднелись сложенные горками мелкие детали, пальчиковые батарейки, пузырек лака для ногтей(!), квитанции, обувная коробка и огромная, растопыренная лучами, морская раковина. Сверху на серванте тоже лежала целая гора квитанций, похоже телефонных – с бесконечно длинными списками совершенных переговоров – в день по несколько раз, не иначе. Это же со мной… И мне стало как-то нехорошо. Как будто я умерла.
Разложенный диван-кровать, раз-и-навсегда-разложенный, шторки на окне – у средней руки хозяйки они бы давно отправились в поломойные.
И по запахам тоже – коктейль. Живучий стариковский, подушечный, лежалого пера слегка болотный запах, перекрываемый густым прокуренным, но, в общем, – спокойный. Несмотря на полное отсутствие так называемого уюта, он всё-таки был. Но другой, и не для всех.
Так вот значит, где предстоит нам обоим работа. Та ещё работёнка. Если только сообща, вдвоём, может, и получится: втиснуть, вживить себя, вот таких, объёмных, дышащих, выделяющих пот, в неподвижные контуры цифровой книжки-раскраски.
Из мебели, принадлежащей Лёве, был, по-видимому, один компьютер. Он непритязательно приютился на обычном обеденном столе (со следами былой полировки). Рядом со столом два кресла, разные по конструкции, одна страннее другой, но идентичные по степени износа – искусствоведы задолбались бы определять их стиль и эпоху. В них было немало ветеранского – вот что бесспорно, а то и инвалидского. Обивка их будто не раз была терзаема оголодавшими хищниками. На одно из этих ветеранов я не без осторожности и присела.
А Лёва, рывком сдёрнув рубашку, со вкусом откинулся на диван, привольно забросив руки назад, за голову. С единственной целью: взять под наглый прицел мишень – мое только что с невыспавшегося поезда лицо. Человек у себя дома. Что хочет, то и делает. Сразу было видно, что он на редкость одарённый и продвинутый лежатель на диване, настоящий виртуоз и лауреат.
Так вот кто не пустил Лёву ко мне, когда он порывался приехать – его диван. Меня же… Кажется, тоже уже засосало. Из этого кресла, похоже, не выбраться без посторонней помощи. Его дряхлое нутро незаметно вмяло, вдавило в себя – совершенно равнодушно и оттого необратимо. Больно уж ограниченной этим креслом я себе показалась, отрезанной от всего, как… инвалид.
Не хотелось, чтобы кто-то заподозрил моё смущение, и я таращилась по сторонам. Стороны были завалены в основном книгами: прямо на полу вокруг дивана в разной степени открытости, корешками вверх-вниз; стопками на полу же вдоль стены; книги поверх подросткового
Нелепым все-таки чужаком смотрелся в этой комнате вполне стандартный монитор – роликовые коньки на Папе Римском. Я заглянула в его незрячий экран, увидев свое смутное отражение в нём – всё ведь из-за него, из-за этого куска пластмассы и железа.
– Ох! Чуть не забыл. Тебя ведь кормить теперь надо, – спохватился
гостеприимный хозяин.
Что и говорить, разница совсем не в пользу меня, торчащей тут живьём, в чужом кресле, по сравнению с прежней, «инетной». Вот где засада-то! Еда мне действительно бывает нужна, как ни крути – хотя бы раз в два дня. Лёве пришлось встать с дивана, сделать целых два или три шага и включить чайник, стоящий неподалеку – на компьютерно-обеденном столе.
Кофе с шоколадкой на этом же столе – вапще-то я чай больше люблю – поверх каких-то бумаг, уже изрядно сдобренных этим напитком, да и не только им – кем-то до меня. Зато без дурацких заминок, всё под рукой – сахарница, одноразовые ложечки, как из детсадовского сервиза.
Мой друг улыбается мне. Значит, – жить буду – ! или – ?
Какой-то ведь был у меня вопрос… А-а…
– Нет, ничего я тебе не писал. Зачем теперь-то? Когда вот она ты, с отпечатками пальцев и прочим…
И опять заделался наипытливейшим… терапевтом каким-то или лор-врачом с зеркалом во лбу.
– А ты совсем, совсем… Не такая, оказывается, – протянул он в несерьезной задумчивости, не стирая улыбки, затягиваясь сигаретой и пятясь с ней поближе к двери.
– Это… приговор? – без тени волнения спросила я, став сразу окончательно усталой, чтобы волноваться. Хорошо, когда нет сил печалиться. “Да ладно, делов-то! Встала, да пошла: никто никому… ничего”.
– Не знаю, – продолжая улыбаться и пристально глядя на меня, теперь уже как художник на натуру с разных точек: то приближаясь то отодвигаясь.
Этого только не хватало! Я ехала столько времени, что сама уже не помню, какой была в начале пути.
– А вот это придётся снять, – заявил Лев-стилист, лениво указывая на птицу на моей груди – остроконечного Кондора!
Разумеется, он не мог знать, что это за птица, что она прилетела ко мне с
другой стороны Земли и вообще… Таких больше нет. Ухватилась за своё достояние рукой.
– С чего это?
Да! С какой стати! Только со мной она и живёт. Тонкость, с которой были
сделаны его крылья и клюв были непревзойдёнными.
– Она может оцарапать тебе лицо, когда я буду снимать кофточку.
«Львиное» лицо осталось индифферентным. До скуки.
– Но… ты ведь не будешь её снимать, – находчивость, вообще, надо сказать, одна из сильных моих сторон.
– Как это не буду? Буду. А как же? Да!
И где он только взял это своё “А как же? Да!” – в письмах ещё начал меня им терроризировать. Хоть бы как-нибудь, не знаю: «А как же? Да вот так же!». А то… нагло как-то: «Я самоуверен и бесстыж!»