Горшочек с медом
Шрифт:
В то воскресенье Юле с девчонками повезло: быстро управились, выгодно наменяли картошку. Юля пожадничала, набрала три ведра.
Но уж если везет, то везет во всем. У околицы их подобрал старик, ехавший на станцию на лошади И поезда ждать почти не пришлось. Радовались: уж в Москве-то как-нибудь доберемся.
И вот остался Юле последний рывок: от трамвая до дому. Правда, она оказалась одна. Некому помочь поднять мешки на плечо. Стояла на остановке, примерялась: как ловчее это сделать? И тут мешки сами собой оторвались от земли. Что за диво?
Парень
— Я помогу,— сказал он.
Они встретились взглядами. Сострадание — вот что было в зеленовато-карих глазах парня. Он тотчас отвел глаза.
«Я помогу!»—Юля расценила это так, что он взвалит ей мешки на плечо. Плечо она и подставила.
— Нет, нет! Я донесу.— И он поднял мешки себе на плечо.
Юля что-то лепетала: неудобно, с какой стати...
— Идем! — перебил он довольно угрюмо.
Молча дошли до дому. Парень внес мешки в комнату, свалил на пол.
— Ну, вот. До свидания!
— То есть как это «До свидания!» — Дед проворно выскользнул из своего закутка за ширмой.— Нет, нет! Раздевайтесь! Лиза, чайку! Впрочем, что чаек? Картошечки... Отвари картошечки.
— Что вы? Зачем? — Парень пытался отступить к порогу.— Я тороплюсь.
— Никуда вы, молодой человек, не торопитесь. Снимайте куртку! — В голосе деда появились повелительные нотки.
И гость покорился. Снял шапку, рукой поправил прямые светло-русые волосы, и они привычно легли назад, открыли просторный лоб. Разделся — и без куртки, в которой казался мешковатым, гость стал словно бы выше ростом. Толстый, домашней вязки свитер плотно облегал фигуру.
Пока Юля растапливала печку, а мама чистила картошку, дед усадил гостя, повел «светский» разговор. Выяснилось, что зовут его Женей. Что профессия у него такая — «слова о ней сказать нельзя». Что отец на фронте. Мать, она врач, тоже.
Стоило Юле выскочить в коридор, как ее перехватила тетка Паланея. Понизив до возможных пределов свой густой голос, попрекнула:
— Что ж ты ходишь, як тая... як халда? Такого спрытного мальца привела, а сама...
Толчок пришелся вовремя: Юле и самой неловко было а старой юбчонке, в бумазейной кофте с заплатами на рукавах. Извлекла из шкафа единственное свое выходное платье, побежала к тетке Паланее переодеваться.
— Ну вот! — восхитилась та.— Другое дело: чистая принцесса.
Впрочем, кажется, Юлино превращение в принцессу замечено было единственно теткой Пала- неей — «спрытный малец» и глазом не повел в Юлину сторону.
— К столу, к столу! — пригласила наконец мама.
Исходила паром желтоватая рассыпчатая картошка. И хлеб мама нарезала щедрыми ломтями. И селедку сегодня «выстояла» кстати.
Женя стеснялся. Взял всего пару картошин. Дед, посмеиваясь, добавил угощения.
— Хватит, хватит! — Женя склонился над тарелкой, вдохнул аромат картошки.— Уж и не помню, когда ел такую... домашнюю.— И прибавил: — Я на казарменном положении.
— Бронь? — понимающе спросил дед.
—
— Значит, здесь вы нужны! — возразил дед.
— Слабое оправдание.
За разговором день незаметно перешел в вечер.
— Вам далеко добираться? — озаботился дед.— Комендантский час...
— А у меня ночной пропуск! — И Женя невесело усмехнулся.
В свои семнадцать Юля, конечно, пережила не одну влюбленность. То мимолетную, то в глубочайшей тайне тянувшуюся долго. Не раз бывало: в трамвае, в метро столкнется взгляд со взглядом. На мгновение. А помнится долго. И сожаление: с любовью, единственной, неповторимой, быть может, разминулась.
Тот Женин сострадающий взгляд на трамвайной остановке... Он был таким открытым — в душу ему Юля заглянула. «А что теперь? — думала она.— Сидит напротив, могло бы быть: глаза в глаза. А он... На меня ни разу не глянул. Еще бы: кого хочешь очки мои испугают».
Сумей Юля посмотреть на себя сторонним взглядом, то узнала бы, что очки как раз подчеркнули в ней лучшее, глаза.
Но она этого не знала, очков своих стеснялась. Сидя напротив Жени, поглядывая на него украдкой, влюбляясь все больше и больше, думала горько: «Уйдет, и все кончится!»
— Все таки мне пора! — Он встал.
Провожать его в коридор вышли всей семьей. «И всё, и всё!» — мысленно твердила Юля.
Но тут в коридор в клубе морозного пара вверглась тетка Паланея. Ведро с водой в одной руке, горящая свечка — в другой. Воду брали из крана в подъезде, где давно уже перегорела синяя светомаскировочная лампочка.
— На,— сказала тетка Паланея и сунула Юле свечку.— Посвети ему.
И хлопнула у Юли за спиной дверью в коридор — перед носом у деда и мамы. Метнулся, едва не погас огонек, и Юля защитила его ладонью. Огонек, успокоившись, просветил ее пальцы.
— Осторожно. Тут ступеньки. Три. Все!—обронила Юля, перешагнув последнюю ступеньку.
Слабый отсвет пляшущего на сквозняке огонька скользил по Жениному лицу. Оно было задумчиво.
— Как хорошо мне было в вашем доме! — сказал он глуховато, вполголоса, словно протянул Юле соломинку, за которую она и уцепилась.
— А вы приходите! — с жаром воскликнула она.
— Спасибо! — Он помолчал, прибавил: — Может быть... Мне не просто вырваться. Спасибо. До свидания! — И заскрипел снег от его быстрых шагов.
Неделю Юля вздрагивала при каждом стуке в дверь: «Он!»
Он пришел только в следующее воскресенье. И стал в доме частым гостем. Всегда со своим «сухим пайком»: то банка консервов, то кусок колбасы. А то — с извинениями! — просто хлеб.
Нет, не к Юле он приходил. Он приходил к деду. Начинались бесконечные чаи, бесконечные обсуждения последних военных событий. Надевала ли Юля в честь его прихода лучшее платье или оставалась в домашнем — этого он, пожалуй, не замечал. Зато Юля видела в нем, наверное, даже больше, чем следовало.