ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая
Шрифт:
Домой, в Россию, он возвращался самостоятельно, по доброй воле, получив заверения советских органов, что на его ограниченную концертную деятельность в Германии никаких косых взглядов брошено дома не будет.
По прибытии в Москву он был, однако, вскоре арестован, судим и отбывал срок на общих основаниях, пока заключенным театральным работникам не удалось, после нелегких хлопот, перевести его в свой ансамбль. Положение его было, однако, непрочным, и в конце концов политотдел отослал его в суровый режимный лагерь — Тайшетский (но это произошло полугодом позже).
В ту новогоднюю ночь пианист перехватил спиртного. Опекавшая его певица Дора (театральная прима) оттащила его от концертного «Бехштейна»
...Пианиста била судорога. С перекошенным лицом он рвался из мягких женских рук и глухо стонал. Рональд заметил на полу клочки разорванного портрета товарища Сталина!
— Кот... уссатый, — стонал художник. — Кот п-р-р о-клятый! Душитель мира и миллионов! Кот у-с-с-атый! Безродный грузинский выблядок от сапожника и шлюхи! Палач! Крокодил окаянный! Издох бы он завтра — и все в мире переменилось бы!
Побелевшая от страха артистка то кидалась поднимать обрывки портрета, то зажимала рот возлюбленному, то беспомощно, в слезах, молила взглядом вошедшего не обращать внимания на эти стоны обезумевшего. Ведь он нарушал основное, золотое советское правило осторожности: говорить с долей откровенности можно только вдвоем! Третий — уже свидетель! Для будущего следствия!
Рональд быстро убрал со сцены (на сей раз в прямом смысле этого слова) опасные улики, спросил, где «крокодил» висел (оказалось, в костюмерной), попытался успокоить расходившегося друга.
— Слушай, — говорил он тихо и убедительно, — неужели ты всерьез считаешь, будто этот грузинский урка на самом деле ГЛАВНЫЙ ВОРОТИЛА всего нашего бедлама? Он просто выставлен, экспонирован, как идол у язычников, сделан объектом поклонения оглупленного народа. Боюсь, что даже если и околел бы вскорости, — ничего у нас не улучшится!
Пароксизм, по-видимому, уже смягчался, из глаз пианиста исчезло безумие ненависти, он начинал понимать то, что ему говорил Рональд. Но это снова вызвало его протест!
— Нет, нет! Обязательно улучшится! Если бы немцам удалось покушение 20 июля на фюрера, произошла бы смена фашистского божка, и это принесло бы перемены. Наш красный фашизм тоже изменился бы с уходом крокодила. Нас бы не стали больше держать здесь: все это — он! Лагеря — он! Голод — он! Ссылка целых народов — он! Издохнет — будет по-другому!
— Ну, дай-то Бог! Хотя я боюсь в это верить. Саму систему надо перетряхивать, вот что я понял наконец! Только, брат, сейчас скорее спать ложись в артистической, а Дорочка с тобой посидит!». «Крокодила» в костюмерной я сейчас заменю — у меня один лишний в запасе лежит...
* * *
Когда от театрального здания остались головешки, а заключенных артистов разослали по колоннам в тайге и тундре, политотдельское начальство воображало, что физическая нагрузка, плохая пища и диктатура блатарей быстро доведут избалованных аплодисментами артистов до уровня нормальных работяг.
Однако начальство низшее оказалось и умнее, и душевнее, и практичнее. Ведь потребности плебса издавна сводились не только к «панум»...
Плебс требовал еще и «церцензес»! [58] Если лагерное начальство кое-как могло обеспечить своему плебсу «панум», то на «церцензес» никаких сил ниоткуда не хватало. Присланные на колонны артисты годились, чтобы дать вторым и зрелищные радости.
Так, в одной из колонн группа театральных зеков стала разыгрывать незатейливые сценки-этюды на импровизированной в помещении столовой для з/к. Сценки назывались «Чайник», «Корочка»,
58
Panum a cercenses — хлеба и зрелищ.
Для «Статуи» сцена превращалась в уголок городского сквера. Некий прохожий (играл его драматический актер Харута, родом украинец) задумал позагорать на травке и уснул. Воры крадут его одежду. Бедняга просыпается нагишом, когда к садовой скамейке подходит парочка влюбленных. В панике нагой неудачник взбирается на постамент для цветочной вазы и замирает над скамейкой в позе классической статуи. Влюбленные воркуют в его тени, но появляется сторож со шлангом и принимается поливать дорожки и «статую». Харута кривлялся на постаменте так талантливо и убедительно, как бы старался не выдать себя ни парочке, ни сторожу, что зал умирал от смеха. Наконец «статуя» не выдерживает и с воем рушится на влюбленных. Парочка — в обмороке, сторож — в столбняке, «статуя» бегом покидает сквер. Ворье в зале сползало со скамеек, дрыгало ногами и хохотало до колик. Харута стал у воров самым популярным человеком на колонне. Они упросили начальника возвести артиста в ранг придурка и посадить за канцелярский стол в зоне, освободив от кирки в карьере.
Непостижимо иррациональной сложилась и дальнейшая судьба героя этой повести после закрытия Игарского театра и краткого пребывания в Ермаково. Этой истории, ставшей впоследствии довольно известной (и не только в нашей стране), посвящается следующая глава.
Глава двадцать первая. ГОСПОДИН ИЗ БЕНГАЛИИ
1
Итак, вначале было Ермаково...
Здесь у Рональда произошла неожиданная и судьбоносная встреча!
Из Игарки их везли на машинах по оледенелому, заснеженному Енисею. Конец апреля бывает здесь бурным и холодным: метут ночные метели и пурги, днем солнце размягчает льда и снега, ночью их снова сковывает 40-градусный мороз. Этап проследовал мимо селения Палой — его домики на хладном енисейском бреге мелькнули справа по курсу грузовиков, кое-как ползших вверх по реке.
Слава у Палоя была недобрая!
Власти сослали сюда восемь или девять сотен без вины виноватых женщин. Они принадлежали к репрессированным нациям и народностям и, стало быть, подлежали высылке на Север. Вохра, сопровождавшая этап с артистами, очень равнодушно поясняла мимоходом, что более половины этих женщин — немки из Поволжья, с Украины и Кавказа. Прочие — крымские татарки, гречанки и болгарки, есть женщины прибалтийские, карельские финки и даже итальянки из-под Минеральных вод. Домиков в селении Палой имелось всего три-четыре десятка, и каждое строение должно было, по замыслу заботливых властителей, вместить по 20—35 приезжих «спецпоселенок». Работы не предоставлялось никакой, платили женщинам крошечное пособие на пропитание, но и реализовать пособие было негде: до Игарки или Ермаково было слишком далеко, а ближе — ничего не купишь! Инструментов для сооружения новых жилищ, т.е. пил и топоров, равно как гвоздей и всяческой арматуры поблизости тоже не имелось, уж не говоря об отсутствии мужских рук и голов. Начались болезни от скученности и недоедания... Позднее рассказывали, что на соседнем Вымском озере, богатом рыбой, какой-то ссыльный рыбак-немец организовал из десятка молодых палойских женщин, близких к голодной гибели, рыболовецкую артель. Этот рыбак спас полтора десятка девушек. Власти как будто одобрили его инициативу, но сами, по крайней мере в том году, ничего реального не предприняли для более разумного размещения и «трудоиспользования» палойских изгнанниц...