Горячее сердце. Повести
Шрифт:
Лекция уже началась. Закусив губу, Вера прокралась по скрипучему полу на свободное место. Перед сумрачным залом горячился над трибуной Юлий Вениаминович Фортунатов, кумир ее гимназических лет.
Восторженно робкие гимназистки и солидные гимназисты прилежно слушали, боясь двинуться.
Цитируя «Письма», Фортунатов мрачнел, супил брови. Когда разбирал, лицо веселело. Эти изменения, как изменения цвета неба на воде, отражались в зале. Лица гимназистов то суровели, то прояснялись. А в душе Веры все сильнее и сильнее
Закончив лекцию, Юлий Вениаминович легкой походкой сошел с трибуны, сел за стол. Снисходительно улыбнулся, прочтя одну записку, заиграл бровями, пробежав другую, и под аплодисменты, подняв над головой рубчатый веер записок, снова пошел к трибуне отвечать на вопросы.
Наконец он собрал все спои бумажки и в кольце молитвенно заглядывающих в лицо почитательниц двинулся к выходу.
Вера встала, поджидая его.
— Это вы, Верочка? Ну, как? — спросил он и склонил красивую голову, словно ожидая похвалы.
— Юлий Вениаминович, — глухо сказала она, — Юлий Вениаминович, я... Нет, давайте выйдем...
Кольцо почитательниц обиженно распалось. Они вышли на балкон.
— Как вы только могли сказать такое? — прошептала Вера.
— Неужели я в чем-то оказался неправ? — уминая указательным пальцем табак в трубке, спросил он ласково.
Вера старалась быть спокойной, но не сдержалась.
— То, что вы говорили с трибуны, я бы могла простить любому, кроме вас. Ведь вы были таким умным человеком, — сказала она и отвернулась, закусив губу.
Веселая краска слиняла с лица Фортунатова, уступив место опаловой бледности.
— Почему вы так неуважительно говорите со мной? — тихо спросил он и начал ожесточенно сосать незажженную трубку.
Вера вытерла рукой непрошенно замигавший глаз.
— Разве вы не понимаете, что все это: ваши остроты в адрес большевиков, ваши насмешки, — та же клевета о подкупе Вильгельмом? Да и об этом вы не погнушались сказать.
Фортунатов облизал пересохшие губы; так и не закурив, сунул трубку в карман белого чесучового пиджака.
— Это мое убеждение, и я бы вас попросил его уважать, — неуверенно сказал он.
— Очень жаль, что это не заблуждение, а убеждение.
— Да, это мое убеждение, — тверже повторил он и похлопал себя по карманам, ища трубку.
Вера толкнула перекосившуюся дверь и медленно спустилась вниз, наваливаясь рукой на перила.
Не оборачиваясь на звук его шагов, пошла по Московской.
«Куда угодно, только не домой... Только не встречаться с Фортунатовым...»
Идя по желтым известковым плитам тротуара, нащупала в кармане письмо, с завистью подумала: «Они там все вместе». Пошла к Грязеву.
— Что с тобой? — встревоженно
— Поцапалась с одним человеком... Если можешь, сыграй на своей мандолине, — проговорила она.
Виктор насупил кустистые брови, внимательно посмотрел на Веру. Хотел что-то спросить, но раздумал...
Склонясь над мандолиной, спросил с усмешкой:
— «Вечерний звон» пойдет?
— Пойдет, — ответила она, смотря в окно затуманенным взглядом.
Вера слушала, думая о том, что все это, наверное, случилось еще гораздо раньше, гораздо раньше было покончено с поклонением Фортунатову.
Виктор играл и играл. Теперь уже не грустный «Вечерний звон», а широкая песня «Среди долины ровные» билась в комнатенке...
Вера выпрямилась.
— Спасибо, Виктор.
Грязев оборвал игру.
— Успокоилась?
— Да, да, Виктор, — сказала словами Толмачева: — Мы еще поживем, мы еще порастем!
— Смотри, вся зелень в зелени, — скаламбурил Виктор.
Загородный сад кишел солдатами. Они дымили махоркой, сидя прямо на траве, спорили в тенистых аллейных тупичках. 106-й полк ждал митинга.
Покусывая похожий на ламповый ершик стебелек тимофеевки, Вера слушала Виктора. Он, косолапо обходя сияющие глазурью размоины, рассказывал о том, как Михаил Попов выставил на днях из его квартиры типа, который пришел «записываться в «большевики», так как «узнал, что они будут громить продовольственную управу».
Это напоминало о самом неприятном — об обстановке у себя дома. Теперь Любовь Семеновну слухи о большевиках бросали в дрожь. Она куталась в толстый оренбургский платок и выразительно покашливала. Вера отходила к окну, рисовала на стекле завитушки. Разговор оттягивался...
Куда приятнее было слышать о том, что в организацию записалось более сорока человек, что все члены бюро работают, не жалея себя. Андрей Кучкин ездит по заречным заводам, Ольга Гребенева выступает на митингах перед отправляющимися на фронт солдатами, Михаил Попов создал ячейку среди железнодорожников Вятки, а Алексей Трубинский — на фабрике Булычева. Знакомая Виктора солдатка Клаша Белобородова торгует большевистской литературой. Рота Степана Барышникова хоть сегодня готова выступить с оружием в руках за большевиков. Все это заставляло забыть о домашних горестях.
С руками, стиснутыми в замок за спиной, сутуло просеменил Алеев, за ним показался Калашников. Он кинул на Веру злой бирючий взгляд из-под мрачных бровей.
— Ого, меньшевички бросили сюда весь цвет, — выскочив прямо на Виктора и Веру из аллеи, крикнул Кучкин.
Виктор поправил на плечах тужурку.
— Тяжело тебе придется.
Кучкин весело подмигнул.
— Ничего, солдаты — свой народ. Как в мастерских дела, Вера Васильевна?
— Организуем ячейку. Люди чудесные. Особенно Лалетин.