Горячие гильзы
Шрифт:
— Мам, а партизан много? Наверное, сто… — сказал Серёга.
— Не сто, а тысяча, наверное… А вот в полку — не сто, а двести или триста. Рядом с нами целый полк воюет — Первый. И ваш Олег из этого полка.
Не прошло и дня, как отряд вернулся. Люди звали партизан в дома, но те, как один, хотели спать на сене. Мне захотелось поскорее найти Олега. Выбежали к озеру и увидели: новый мой знакомый сидит на берегу, смотрит на диких уток, что плавают возле нашей комяги.
— Давно в отряде? — спросил я, присев рядом
— Нет, не так давно…
— А меня могут взять? Если очень-очень попрошусь?
— Не возьмут, — сказал Олег. — У тебя — мать, братишка.
— Почему же тебя взяли?
— У меня нет никого. Отца повесили — партизан. Мать кто-то выдал, увели в город, расстреляли. Когда мать уводили, я в лесу был… Потом нашёл партизан.
Лицо Олега стало хмурым, казалось, он вот-вот заплачет. Мне тоже стало не по себе. Хотелось утешить товарища, но как — я не знал…
— А в разведке… очень опасно? — спросил я, чтобы отвлечь Олега от его мыслей.
— На войне везде опасно. И в любую минуту. Вышел я вчера…
Олег осекся, боясь сказать лишнее. Я понял, что про военные дела партизан не спрашивают. Особенно про разведку.
— Тут у нас раки водятся. Отец руками в норах ловил.
— Люблю печёных раков, — оживился Олег. — Подержи карабин, только ничего не крути. Понял?
Карабин показался мне ледяным, и был он не так уж лёгок. От ствола пахло пороховой гарью — пугающим духом войны. Я прижал оружие к себе, сидел, боясь шелохнуться…
Олег удивительно быстро разделся, смело нырнул в тёмную воду. Раков он бросал в комягу, а когда набралось много, послал меня за ведром.
Когда я примчался на берег, Олега нигде не было. Я собрал раков в ведро, подождал немного, но искать друга не стал. Нельзя: а вдруг его послали на задание?
Серёга захотел спать с партизанами, позвал с собой и меня. Рядом с вооружёнными бойцами было не страшно, и мы мигом уснули.
Я жалел, что не смог поговорить с Олегом по-настоящему. Часами сидел на берегу, ждал…
Бой начался ранним утром. Стреляли совсем рядом, возле болотины.
Пулемёты били ещё громче, чем в Горбове в ту огненную ночь… Нам выбило стёкла, пули так и стучали по стенам. Мать схватила Серёгу, я бросился следом. Сбежали под берег озера, мигом добрались до леса.
Бой закончился, но люди — в лесу оказались стар и мал — долго не решались выйти из чащи. Наконец встала наша мать, позвала Матрёну и тётю Пашу Андрееву.
Вернулись «разведчицы» сами не свои.
— Партизаны убитых зарывают. Мальчик погиб, совсем маленький. — У матери перехватило горло, и она смолкла.
— Говорят, метко стрелял, — сказала вдруг тётя Паша. — А и самого пуля нашла.
— Кто погиб, какой мальчик? — бросился я к матери в испуге.
— Олег из Первого полка, разведчик…
Ко мне подошла тётя Паша, положила на плечо горячую
— Отчаянный полк, вот и потери тяжёлые…
На другой день я отправился на место боя. Сперва вышел к немецкой позиции — в траве лежали зелёные гильзы, металлические ленты от пулемёта, гранатные «барашки» и картонные коробки из-под патронов. Пахло чужим, неприятным. И на каждом шагу бурые пятна, бинты.
Партизаны наступали с еловой гривы. Иглица была сплошь усыпана золотистыми гильзами, я шёл по звону. Поднял кольцо от гранаты, надел на палец. Оступился, попав ногой в воронку… Убитых не было, но я чувствовал дыхание смерти, её запах.
Вот и песчаный холмик, гильзы в песке. Догадался: закопаны партизаны.
Вместе со всеми — Олег. Я не мог представить его мёртвым, но не мог и — живым. Олег словно бы растворился в песке, траве и хвое…
Саша Тимофеев говорил, что убили Олега под кривой елью… Я нашёл страшное место, замер. Возле корневища ели что-то светлело. Я наклонился, поднял обойму с патронами, спрятал за пазухой в надежде на то, что и мне дадут оружие.
НА КРАЮ ПРОПАСТИ
Я не боялся, когда стреляли. Страшно становилось, когда стучали в дверь — резко, властно, прикладом, сапогами. Кто только не врывался в деревню: полицейские, егеря, эсэсовцы, снятые с фронта пехотинцы.
Хуже всего было по ночам. На столе чадила плошка; узенькое, что ивовый лист, пламя вздрагивало, металось, словно бы на ветру. Гудело в трубе, дуло из всех щелей. Казалось, вот-вот огонь погаснет. И жизнь наша была как это слабое пламя…
Зимой и свои, и чужие были в белом; под капюшонами не видно, что на шапке, — орёл или багряная лента. Полицаи обязательно говорили, что они — партизаны. Бывало и наоборот. Приходилось угадывать.
Партизаны курили махорку и самосад, полицаи доставали из карманов нарядные коробки сигарет, пачки душистого табака, который они называли «шапшал». Партизаны при детях боялись проронить бранное слово. Одежда врагов пахла карболкой и ружейным маслом, одежда партизан — лесом. Партизаны садились поближе к печке, радовались, когда мать предлагала молоко. Полицаи спрашивали про самогон, бранились…
Хлопала дверь, и в дом врывались страх и мороз. Я затаивался на печи, Серёга прижимался к матери.
Партизаны приходили за помощью. Им нужен был проводник. В лесной и холмистой нашей местности не помогали даже подробнейшие карты. Приходили часто: дом стоял возле самой дороги. Мать уходила, возвращалась нескоро.
Партизан летом стало больше, и к нам они стали приходить почти каждую ночь. В ту ночь почему-то постучали не в дверь, а в окно. Мать открыла дверь, вошли двое. В одном я даже в полутьме узнал Митю Огурцова. Второй партизан был незнакомым.
— Буди старшего, — сказал Митя. — Есть дело.