Горячий август
Шрифт:
— А мне сегодня больше всего по сердцу вот эта музыка, — Мартин кивнул в сторону поля. — Слышишь?
Павел, который все время невольно прислушивался к шуму молотилки, ответил:
— Слышу.
— У меня, Павел, сегодня как будто праздник — кончили жать, молотим… Гора с плеч. Горячо мне пришлось в этом августе, довелось попариться, но хорошо, что хорошо кончается…
Мартин схватил руку Павла, крепко пожал:
— Ну, бывай… Пора и честь знать, как Настя твоя сказала. Иди, отлеживайся, скоро в работу возьму. На отдых долгий не надейся, хоть ты и друг мой — не дам долго гулять,
— Э-э-э, нет, брат, ничего не сделаешь. — Павел смеется, хлопает Мартина по плечу. — Ничего со мной не сделаешь, хоть ты теперь и мое непосредственное вышестоящее начальство, которому я обязан подчиняться… Не имеешь никакого права…
После семи лет — как ни крути — семь месяцев выходит…
— Ого, у тебя, брат, планы широкие!
— А как же! Воевать так воевать, а отдыхать так… не скупясь.
Павел медленно пошел домой. Он думал о том, что прошло уже семь лег, как он не работал в колхозе, да не каких-нибудь лет, три войны отгрохотало, и вот он снова идет по улице, как ходил когда-то хлопцем после свидания с Настей. И Мартин тут ходит. Раненый, искалеченный… "Эх, жалко, что нет его Ганны…" Многих не стало в Кореневке. Андрея нет… Андрея Гаркуши, его товарища… А Алена похудела, постарела. Сколько Андрей бывало говорил ему о ней, чуть не каждый день по два письма посылал, пока возможность была…
И Кореневка теперь не та. Половина ее — с того края, который строился в последние перед войной годы, — пошла огнем, там, где теперь пепелище и непокрытые крышами новые срубы, стояли раньше просторные, светлые хаты, цвели под окнами акации и каштаны. Возле хаты Андрея на лавочке собирались бывало каждый вечер девчата и хлопцы, — пели, разговаривали, потом расходились парами кто куда… Только Андрей с Аленой оставались возле хаты на скамейке, шептались о чем-то до самого рассвета…
Подойдя к своей хате, Павел остановился, раздумывая, войти ли в дом или, может, податься в поле, на шум молотилки, куда манило его сердце. Постояв минуту, медленно пошел дальше.
"Придет следом, найдет. Обязательно найдет, красивая моя", — подумал с нежностью о Насте.
Почему не хочется спать? Он ведь уже третьи сутки почти не смыкает глаз, вконец измотался от дороги и от бессонницы.
Почему хочется смотреть на эти поля и хаты, слушать бессонное бормотание молотилки?..
В конце улицы Павел встретил старика в военной, с выцветшим малиновым околышем, шапке. Старик шел медленно, опустив голову, сгорбившись, в правой руке его был топор с длинным, словно отполированным от долгого употребления топорищем. Человек был погружен в свои мысли и, видно, рассуждал сам с собой. "Старый Коржик", — узнал Павел.
— Дядька Коржик, куда вы так рано?
— А-а? Кто это? — сощурил блеклые подслеповатые глаза старик, вглядываясь в лицо военного. — Павлик Обухович! — догадался он, наконец, и желтые его брови слабо дрогнули. — Мне говорили, что приехал вчера… Иду вот на работу… Мартин сказал, что пора кончать амбар.
— Вы в плотницкой бригаде?
— Плотником, Павел… Вот я и иду…
— Рано же еще, дядька Коржик. Кто ж в такую рань начинает работу?
— Э, чего там рано. Дотащусь помалу,
"Сколько ж ему теперь лет?" — подумал удивленно Павел, поглядывая вслед старику, который медленно брел по улице. Еще когда Павел уходил в армию, Коржику было около семидесяти, уже тогда он был чуть ли не самым старым человеком в Кореневке. Его однолетки либо спали в земле, либо сидели на печи. А старый Коржик был еще крепок и почти ежедневно выходил со своим топором на колхозные стройки…
Солнце еще не взошло, но кругом все посветлело. На траве лежали крупные, тяжелые капли росы. Павел повернул с улицы на дорогу, которая через колхозный двор вела в поле. На дворе, как и на улице, было еще пустынно, только к коровнику прошли две женщины с ведрами, наверно доярки. До слуха Павла дошло спокойное протяжное «му-у-у», "му-у-у", потянуло сладким, теплым запахом парного молока.
Он окинул серыми, покрасневшими от недосыпания глазами приземистое длинное здание коровника, бревна которого еще не успели потемнеть, потом конюшню, что тянулась напротив, на другом конце двора. За конюшней торчал еще один длинный сруб, недостроенный; плоский его верх, без стропил, напомнил Павлу дома, которые он видел, когда воевал на Кавказе.
Павлу вспомнились слова Мартина:
"Горько было поначалу. Ни коня, ни коровы. Только вол, да и тот гол, как в поговорке… Мешки с семенами тащили аж на «Круги» на собственном горбу. Землю, так ту лопатами колупали".
За колхозным двором, на выходе в поле, его догнала Настя.
— Лег бы, подремал хоть сколько! Будто не успеешь увидать все завтра. А то глаза как медяки, — упрекнула она Павла и, лукаво улыбнувшись, добавила: — Когда я хоть часок побуду с тобой одна? То жатва, то гости нацеловаться всласть некогда.
Павел засмеялся. Хорошо ему было от Настиной задорной нежности.
— Что это вас ни свет ни заря принесло сюда? — встретила их Алена, когда они пришли на ток.
— А ты вот его спроси, — Настя кивнула головой па Павла. — Разве ж его, упрямого, удержишь?.. А пускай, не перервется. Выспится еще…
Алена вчера побыла в гостях недолго.
Павел, для которого она была очень дорогим гостем, в самом начале вечера заметал, что ей не легко среди этого веселого гама и разговоров. Он незаметно для нее старался ее развеселить. Алена то смеялась вместе со всеми, то грустнела., и Павлу казалось, что она вот-вот зарыдает. Когда она поднялась из-за стола и начала было прощаться, Настя уговорила ее остаться.
Алена неохотно согласилась, но не прошло и получаса, как она встала снова.
…На мостике молотилки стоит Ольга.
Заметив Павла, бросила все, соскочила на землю. Широко улыбаясь, поправляя рукой выбившиеся из-под платка запыленные белокурые волосы, подошла к нему.
— День добрый, Павел! Поглядеть на нас пришел? Шумно здесь, пыльно, видишь, я какая черная! Неудобно даже такой гостю показываться.
— Что ты, Оленька., самый хороший вид.
Позавидовать можно. Правда, правда, от души говорю.